ТОП 10 лучших статей российской прессы за
June 16, 2022

— Не было страха: получится ли вести такую рейтинговую и любимую зрителями передачу?

— Нет, страха не было. Просто для первой программы мне выпала очень сложная тема — память о Великой Отечественной войне. В нашей семье эта тема — священна. Поэтому я был немного скован. Вторая программа оказалась гораздо легче — о выдающихся советских людях. Третья была посвящена семейным традициям, любимым домашним блюдам, она тоже прошла просто и легко. Гостями у нас становятся люди, с которыми я неоднократно встречался, — а так или иначе в своей театральной жизни я повидал не только ярчайших людей нашей страны, но и всех ключевых мировых политиков. Многие были на спектаклях, и у них ко мне немножко особое отношение… Моя основная профессия помогает на телевидении, которым я невероятно увлечен. Это тоже своеобразный театр со своими законами.
— Откуда у вас это увлечение?
— Меня восхищали такие советские ведущие, как Валентина Леонтьева, Игорь Кириллов. Я безумно любил Татьяну Судец и Ангелину Вовк за бесподобно красивый русский язык. Когда я был маленький, если Ираклий Андроников вел программу, у нас всегда включали телевизор. Я любил передачи «Клуб кинопутешественников», «Музыкальный киоск». Причем мне в них нравился именно класс ведущих. Тот класс, который исчез… Последний человек, которого я очень любил на телевидении и смотрю даже теперь, когда он ушел в интернет, — это Леонид Парфенов… И когда я в юности оказался в программе «Взгляд», был очарован командой. Это были люди с очень прогрессивными взглядами. И они меня учили. Я же сразу попал в прямые эфиры, и редактор Сергей Кушнерев сидел у меня на «ухе» и со мной разговаривал… Вообще, он был человек резкий, но со мной обращался как с хрустальной вазой. Когда он готовил меня к первому эфиру, сказал: «Коля, хороший ведущий — пустой ведущий. Пустой — не значит, что не подготовленный, но это сосуд, который должен наполниться конкретно для этой программы, а потом наполниться для другой». И он меня к этому очень гармонично готовил и вообще сыграл огромную роль в моей телевизионной судьбе.
Ну а потом был большой период на телевидении, когда требовались немножко другие ведущие и другие герои. И вот сейчас люди соскучились по прежнему телевидению. И меня пригласили. Я внимательно прислушиваюсь к редакторам, режиссеру и все время пытаюсь понять, чего бы они хотели. Правда, они хотят, чтобы я как раз больше шел от себя. Когда готовили первую программу, я выучил свой текст, но попросил, чтобы мне поставили суфлер, потому что я волновался… И вот уже все, пора выходить на программу, а суфлера нет, и тут руководство канала позвонило и сказало: «Коль, очень тебя просим, давай от себя». И в итоге все, что я в кадре произнес, шло от меня. Правда, голос у меня немного дрожал.
Я же много лет на канале «Культура» веду программу, рассказываю о балете. Но произношу там не заученный наизусть текст, а рассказ от себя. Так меня научил Святослав Игоревич Бэлза. Он знал меня с детства и очень радовался, что я появился на телевидении, на канале «Культура». Каждый раз редакторам я говорю: «Но этот же текст мой, может, мне его написать и прочесть с суфлера, как делают другие? Это же гораздо легче». На что всегда получаю ответ: «Коль, ну должен же быть хоть один человек на телевидении, говорящий все от себя».
— Максим Галкин вам не звонил по поводу вашего дебюта в программе?
— Нет. Но я сам написал ему. Понимаете, когда я пришел на съемку, речь шла не о том, что меня утвердят, не о том, что это пробы, а меня попросили провести одну программу, касающуюся 9 Мая, Дня Победы. Я сказал: «Да, хорошо». Когда съемки закончились, я написал Максу. Предполагая, какое количество доброхотов уже сообщило, рассказал о свершившихся съемках. Для меня Максим очень давний и добрый друг, артист, к которому я отношусь с большим уважением, к тому же супруг моей обожаемой Аллы Борисовны. И я никогда не забуду их доброту и человечность, когда они оба поддержали меня в период травли в 2011—2013 годах.
А уже дальше, когда прошел эфир и отзывы были приличные, позвонила заместитель генерального директора Первого канала и руководитель программы Наталья Никонова: «Мы бы хотели с вами пообщаться…»
Понимаете, я очень дружу и с Максом, и с Андрюшей Малаховым, я в хороших приятельских отношениях с Юлей Меньшовой. Возможно, если бы программу вел всегда один ведущий — была бы другая история. А у этой программы ведущие меняются, а она живет.
Причем, когда меня приглашали, мне сказали: «Николай, может быть, так получится, что мы еще кого-то попробуем, вы же не обидитесь?» Я сказал: «Хозяин — барин, это ваши дела, пожалуйста». Но еще не забывайте такую вещь: я же артист балета, а там всегда есть составы. И мама меня научила, что второму составу надо дать шанс выступить.
— Наверняка вы этому учите и своих учеников в Академии русского балета имени Вагановой. 23 июня они, кстати, будут выступать в Кремле. К сожалению, во время пандемии эта традиция была прервана.
— Да-да. Пока я не стал ректором, академия не приезжала в таком составе в столицу с 1988 года, когда праздновала свое 250-летие на сцене Кремлевского дворца. И когда в 2015-м я решил организовать выступление учеников в Кремле, это выглядело авантюрой, фантастикой. Мало того, я, как максималист, сказал, что никакой фонограммы не нужно, мы привезем спектакль полностью — с декорациями, с костюмами и с оркестром. На меня все смотрели как на умалишенного, потому что это колоссальные сложности. В Кремле шесть тысяч зрителей — конечно, это был риск. Первый год мы очень многих пригласили, но половину мест в зале все же продали. А на следующий год уже продали зал почти полностью. Когда наступила пандемия, мы два года не могли приехать, для нас это было очень печально. Но сейчас мы возвращаемся! На этот раз будут выступать дети, которые пришли в академию, когда я ею уже руководил. Они росли под моим крылом.
— Когда вы стали ректором, что еще решили изменить, кроме того, что ввели форму и стали следить за тем, чтобы на пуантах ленточки были аккуратно завязаны?
— Я изменил абсолютно все, вернулся к истокам — к тому, что было и в императорской школе, и в советской, при Вагановой. Всегда были спектакли, а не бездарные 3—4-часовые концерты, которые ввели в последние 20 лет до моего прихода. В концертах все двоечники в отрывках танцуют главные партии. Я категорический противник этого и считаю, что главные партии должны танцевать только те люди, которые в состоянии показать качество. И я вернул выпускной спектакль. У Вагановой так же было, она сразу готовила учеников к ­иерархии: ты будешь солистом, а ты нет.
— Ваш педагог Петр Пестов вам сразу сказал: ты будешь номером один?
— Мне и не надо было этого говорить. Номером один я стал 1 сентября 1984 года, когда зашел в класс и вытянул ножку. Понимаете, у меня по всем остальным предметам были разные оценки, а по классическому танцу все восемь лет — «пять». А ведь не ставят пятерки в младших классах детям. Мне — ставили, потому что этому ребенку нельзя было поставить другую оценку, он вот такой, причем с рождения, и тут ничего не сделаешь. Когда мне было 13 дней, няня развернула конверт и сказала: «Балеруном будет». Я показался ей странным, как будто лежат одни ноги, а тела нет вовсе. Моя мама, человек с очень большим юмором, сказала: «Посмотрите, может, там еще что-то осталось, может, не все достали». У мамы был очень острый язык, и мне это передалось.
Мне вообще в детстве повезло. Я нашел свое место в жизни. Встретил людей, которые помогали мне стать тем, кем я стал. Но учили меня жестко. Когда я поступил в хореографическое училище, мама принесла моему педагогу Петру Антоновичу Пестову стек — такую палку, которой погоняют лошадей, — и сказала: «Можете его пороть!» Она и сама была со мной очень жестока и строга, часто наказывала. Она родила меня после 40 лет, совершенно не имея надежды, что когда-нибудь станет матерью. Все в ее жизни крутилось вокруг меня, я был задавлен любовью. К 13 годам, когда я стал учеником Пестова, мой мир уже сформировался, и я знал, что я — самый любимый и самый лучший. И если меня выпорют, то для моего же блага, потому что я ленивый. Это я знал с детства. И еще шаловливый…
— Со своими учениками вы такой же жесткий?
— Нет, это невозможно. У меня учатся совсем другие дети. Я наблюдаю разных, в том числе избалованных и сломленных детей, которых недоцеловали, которым недодарили подарки. У меня только один из великолепной полной любящей семьи. И у него не возникает агрессии, если я поднимаю голос. А для других это травма. И я поэтому каждому говорю: «Ты самый лучший, я тебя люблю». От своих педагогов я этого не слышал. Семенова на меня повышала голос, Уланова была как обжигающий лед. Но я не нуждался в похвале, я знал, что самый лучший. Пестов перед выходом на сцену меня доводил так, что я готов был рыдать. Но я собирался и танцевал. Зато потом, когда мне нужно было выходить на сцену Большого, никакие гадости коллег не могли вывести меня из себя… Учитель своей кажущейся жестокостью меня закалял. Просто Петр Антонович делал на меня ставку и хотел, чтобы в дальнейшем я реализовал свои возможности по-крупному, и я его не подвел.
— После того как состоялась ваша премьера в «Щелкунчике» в Большом, Пестов подарил вам игрушечного Деда Мороза и передал письмо, в котором были такие строчки: «Ты должен нести крест ведущей фигуры в деле»…
— Петр Антонович видел, что я, придя к нему в свои 13—14 лет, очень отличаюсь от всех тех детей, которых он учил, — у меня был огромный кругозор, большая начитанность, насмотренность и театральная, и кинематографическая. Я с ним вел диалоги о фильмах Антониони и Феллини, о которых мои одноклассники в принципе не слышали никогда. Я мог с ним, как ровесник, говорить об опере и знал много текстов и на итальянском, и на русском. Оперетту я знал от «А» до «Я». Понимал живопись и искусство: мама провезла меня к этому возрасту по всем лучшим музеям Советского Союза. Пестов был потрясен. И это же позже потрясло моих педагогов в Большом театре — Марину Семенову и Галину Уланову. Марина Тимофеевна меня полюбила, когда поняла, что я в 18 лет могу с ней беседовать о ее любимых Теккерее и Голсуорси. Многие ее ученицы, которым к тому моменту перевалило за шестьдесят, так и не удосужились их прочесть.
— Вы же не Плисецкую, которая тоже была ученицей Семеновой, имеете в виду?
— Нет, Майя Михайловна была совсем другим человеком. Очень образованная, с живым, быстрым умом. Она отличалась от всех — так же, как и Екатерина Максимова. Но я говорю об основной массе. Особенно мое поколение — это просто тундра непроходимая, они «Муму» не читали никогда.
— А новое поколение какое?
— Такое же тяжелое. Но я пытаюсь их заинтересовать. Их невозможно заставить, они, даже читая, не понимают, им это не интересно. А когда не интересно, вы ничего не воспримете. Но я все равно пытаюсь в них вкладывать.
— С вашим учителем Пестовым вы общались до конца его жизни — до того момента, когда он, уже плохо видя, сидел на скамеечке около ног учеников и репетировал с ними…
— Да. Он преподавал почти до конца. Жил в Штутгарте, мы очень редко виделись, только когда Пестов приезжал в Россию или я проезжал через Штутгарт. Мы созванивались, конечно. Все знали, что я самый любимый ученик и самый дорогой из всех, на кого он делал ставку. Петр Антонович часто говорил, что я должен возглавить нашу родную московскую школу, потому что он был в ярости от того, в каком состоянии она находится. Я отвечал: «Петр Антонович, отстаньте, я не хочу вообще ничего слышать про образование». Не мог себе представить тогда, что когда-нибудь стану во главе учебного заведения. Но я прошел все, вскарабкиваясь вверх по этой иерархической лестнице.
— Что вы чувствуете, когда видите своих учеников на сцене?
— Я танцую вместе со своими учениками, танцую в своих учениках. Когда они это делают плохо, я в шоке. А когда хорошо — получаю удовольствие от того, что то зернышко, которое я когда-то сажал, проросло. Вот когда я вижу, что это зернышко не просто не проросло, а что оно выкопано и выброшено, мне грустно за мое потраченное время.
— Ваши ученики, за которых сердце радуется, — это кто?
— Анжелина Воронцова, прима-балерина Михайловского театра. Денис Родькин. Ни один человек, кроме меня, не верил, что он будет премьером Большого театра, и вообще что он будет вести балеты. Мне все говорили, что он бросит, что он бревно, что это ошибка. Но я доказал обратное. Еще Артем Овчаренко. Но я все равно вывел их на орбиту. Миша Баркиджиджа, любимый всеми. Миша был уже на взлете, когда из-за международной ситуации ему пришлось уехать, он все-таки американец. К сожалению, все мои иностранцы уехали. Это большая боль, потому что никто из них не хотел уезжать. Их заставили государства, чьи паспорта они имеют. Первую неделю я был просто убитый, а потом себя уговорил, что, когда птенец вылетает из гнезда, он должен сам ловить ветер, поток.
— Главное, чтобы не начался ураган… Скажите, а вы когда-нибудь ошибаетесь в людях? Часто известного человека окружают те, кого привлекает его положение, а не он сам…
— Конечно, с людьми я иногда ошибаюсь. Меня часто ловили на доверии и на жалости. Я очень жалостливый человек. Все время кому-то помогаю и получаю в ответ какой-то негатив.
— Не делай добра — не получишь зла.
— Нет. Сделав добро, нужно забыть.
— И все же, кто рядом с вами? Уже нет тех, кто вас так любил и помогал вам: мамы, Семеновой, Пестова…
— Их уже столько лет нет… И никто их не заменил. Знаете, я совершенно не боюсь одиночества. И мне одному хорошо. Но у меня много друзей. А потом, есть люди, мои кумиры, которые для меня никогда не умирают. Вот сегодня утром я пересматривал «Женитьбу Фигаро» с потрясающим составом: Миронов, Ширвиндт, Пельтцер. Чудный русский язык, прекрасная французская пьеса, замечательная советская режиссура…
Понимаете, любой артист должен иметь развитое воображение, чтобы хорошо сделать свое дело. А в таком искусственном действе, как балет, это воображение должно быть развито безумно хорошо. Знаете, почему так много плохих танцовщиков? У них нет воображения, они посредством своего тела не могут передать никакую эмоцию, они только делают движения. Но есть люди — как Плисецкая, они способны двигаться так, что вы понимаете: это Кармен. А потом вы смотрите на нее уже в другом спектакле и понимаете: нет, это Одиллия. Нет, это Айседора. И так далее. Потому что она не только костюм переодела, она воображением своим создает мир, который видят другие. И если этого нет, у вас ничего не получится. Энергия, которая исходит от артиста, берет начало в его воображении…
— Но вы — человек, который при этом крепко стоит на ногах и абсолютно реалист…
— Я не могу сказать, что я крепко стою. Но я очень циничный, трезво смотрящий на ситуацию человек.
— Циничный фантазер? Но это же не сочетается!
— Прекрасно сочетается. Просто когда человек умеет фантазировать, но не умеет остановиться, он попадает в желтый дом. А если умеет остановиться, он артист. Или большой политик.
— Сейчас сложное время, многие мучительно стараются понять, кто они, где их место в этом мире. Вы родились в Грузии, воспитывала вас няня-украинка, отчим был армянином, вы стали народным артистом России. Кем вы себя ощущаете?
— Я давно сформулировал это на вручении первой Государственной премии, которое состоялось 12 июня 2001 года: я грузин по происхождению, я российский гражданин, и я русский артист. Это я сказал в ответной речи Путину. И я не покривил душой. Горжусь своим происхождением, ведь я принадлежу к древней культуре. Когда у славян еще ничего не было, там уже существовала книжность, серьезная торговля и так далее. Я чувствую свою сопричастность всему этому. Но я выбрал Москву и Большой театр и стал российским гражданином. Вопрос о гражданстве остро встал во время распада Советского Союза. Моя мама колебалась. Она была грузинкой по паспорту, а я оказался россиянином. И я сказал, что никуда не поеду, потому что моя родина — Большой театр, и ничего лучше Фрунзенской набережной, где я живу, не знаю… Можно проверить мои интервью, я все время говорил: Москва — самый красивый город, лучшее место — Фрунзенская набережная.
— Но здесь действительно очень красиво.
— Так я вырос здесь. Я не хочу знать ничего другого. И я русский артист — никогда не будет иначе.
— Я обожаю фразу Козьмы Прут­кова, которую вы часто повторяете: «Люди подобны колбасам: чем их начинят, то и носят в себе». Цискаридзе из чего состоит?
— Вот как раз Большой театр и Фрунзенская набережная — главные ингредиенты. Еще я состою из балета, оперы, театра, музеев. Из очень большого количества романтической литературы. Я ее поглотил очень много. Из большого количества выдающихся биографий, на которые я когда-то ориентировался как на что-то прекрасное. Не люблю некрасивые вещи, так что я состою из красивых вещей. Для меня важное понятие — стиль. Есть очень много не идеально красивых людей, у которых есть свой фантастический стиль. И от них невозможно отвести глаз… Я состою из любви поесть. И не обязательно какие-то деликатесы. Если есть помидоры, хлеб и сыр, я могу не беспокоиться. Ну еще в идеале должна быть картошка.
— А кроме еды, что вам нужно для счастья?
— Диван, тишина, интернет. И мои котята Габриэль и Габриэлла.
— Где живут ваши котята, ведь вы постоянно ездите между Петербургом и Москвой?
— Они сейчас живут в Петербурге, в моем кабинете в Академии Вагановой. Потому что я там провожу больше всего времени. Вся школа за ними ухаживает.
— Сказал начальник…
— Да, к сожалению, я начальник.
— К сожалению?
— Да. Но начальники бывают разные. Можно быть таким, как Григорович. Этот человек создал многих… Григоровичу в этом году 95 лет. И именно ему мы посвятили выпускной спектакль в Кремле. Мы делаем все с его благословения, потому что для того, чтобы исполнить его хореографию, надо спрашивать разрешения. Я Юрия Николаевича спросил, он мне прислал очень красивое письмо, что он все разрешает, это же его школа. Ну помимо того, что он свою школу любит, он и ко мне лично очень тепло относится. Я последний танцовщик золотой эпохи Григоровича. На мне она и закончилась.

Благодарим за помощь в подготовке материала продюсера Виталия Виленского