ТОП 10 лучших статей российской прессы за
Апрель 11, 2018

А в кино вы ее много видели?

Да, я видел с ней очень много фильмов. И опять-таки это определенный жанр, в котором она существовала либо вынуждена была существовать. Мне очень любопытно было бы на нее посмотреть в какой-то серьезной драматической или трагической роли. И я убежден, что нас ждал бы очень интересный результат. Или, скажем, Дэниэл Крэйг, которого вы упомянули: да, у него есть роли типа Джеймса Бонда – понятные, и, наверное, они много не требуют. Хотя и тут все не так просто. Но я видел с ним несколько картин, которые принято называть независимыми, и это были очень сильные роли.

Может быть, вы и правы. Вам 32 года. Я посчитал, что вы снялись за это время в 41 фильме. Это довольно много, то есть количество фильмов превосходит ваш возраст на девять. Вот если попросить такого обычного российского гражданина, который любит кино, перечислить фильмы, в которых снимался Данила Козловский, сколько он вспомнит, как вы думаете? И какие он назовет?

Наверное, это будут фильмы, у которых была наиболее крупная маркетинговая кампания. Скажем, «Легенда № 17», «Экипаж», «Духless», «Мы из будущего». Я надеюсь, фильм «Тренер» войдет в их число. Это понятно, потому что много средств было вложено в продвижение. Но было несколько раз, когда в разных точках земного шара ко мне подходили люди и благодарили за фильмы, которые не имели такой широкой рекламной кампании. Например, «Гарпастум» Алексея Германа-младшего. Или фильм «Мишень» Александра Зельдовича. Это фильмы, которые не шли широким прокатом, но по каким-то причинам зрителям запоминались.

Но 41 фильм за 32 года. Вы еще голодный?

Голод еще не начался, я думаю. С другой стороны, как однажды сказал Александр Сокуров, иногда надо поститься. Конечно, где-то мне надо было поститься. Были такие фильмы, в которых не стоило сниматься. Сожалею ли я о них? Нет, я не могу так сказать. Это дорога, по которой мне надо было пройти. И даже если я где-то ошибаюсь, то все равно это опыт, который в будущем, я надеюсь, все-таки чему-то меня научит.

Вы довольно часто говорите, что вас тянет к музыке, причем к определенной музыке. Я был в Питере, когда у вас был концерт, и вы пели песни Фрэнка Синатры, Тони Беннетта, Нэта Кинг Коула. Чем вас привлекают эти песни? Вас не беспокоит, что всякий человек, который слушал этих певцов, а я имел счастье слышать их живьем, невольно будет вас сравнивать с ними, и вы не можете выиграть в этом сравнении, как бы вы ни старались? Все-таки это чужая музыка и чужие песни, они очень американские. Вы не можете достичь этого уровня не потому, что у вас нет данны­х, а потому что, как сказали бы, «у вас другая кровь».

Я люблю эту музыку – она невероятная. Она работает на каком-то подсознательном уровне. Во-первых, я могу сказать, что я на ней вырос. У меня в семье в начале 1990-х был однокассетный магнитофон Sony и было несколько кассет, среди которых были Синатра, Лайза Миннелли, Лучано Паваротти (правда, это несколько другой жанр) и Луи Армстронг. Во-вторых, я очень люблю это время, для себя его называю «черно-белое время» – 1950–1960-х, когда, как мне кажется, был немного другой мир: как-то по-другому люди жили и чувствовали, по-другому любили – мне это время очень близко. Я люблю кино того времени, женщин того времени, мужчин, искусство, музыку, книги, литературу. А что касается второго вопроса – ­безусловно, сравнение не в мою пользу, но у меня и не было задачи соревноваться с музыкантами прошлого или становиться с ними в один ряд. Это, скажем так, мое высказывание на тему. О том времени, о том, почему люди тогда по-другому чувствовали, по-другому любили, по-другому размышляли. Это объяснение в любви тому времени.

Вот вы говорите о том времени – о 1940, 1950, 1960-х, а сами родились в 1985-м. То есть у вас никакого личного опыта того времени нет – вы смотрели какие-то кинофильмы, читали книги – собственно, и все. Вы даже очень мало встретили людей, которые тогда жили. В моем лице вы имеете такого человека, но нас таких мало осталось. Я жил в это время в Америке – в 1940-е, в 1950-е годы. Мне очень интересно, почему вы думаете – судя по тому, что вы говорите, – что в то время было лучше, чем сейчас?

Нет, конечно, я не думаю, что время бы­ло лучше. Я думаю, что в чем-то время было проще.

Не проще, не проще. Вы говорите, что любите людей того времени, женщин того времени.

Это не значит, что я не люблю женщин нашего времени.

Ну а чем тогда вас так привлекает эта эпоха, незнакомая на самом деле или знакомая опосредованно – главным образом, наверное, через кино?

Не только через кино. Я свою жизнь разделяю на то, что было до театрального училища и после. До театрального училища был кадетский корпус, другая жизнь, потом я поступил в театральную академию, и с первого курса мы стали заниматься романом «Жизнь и судьба» Василия Гроссмана. Это в общем близкое время, война, Сталинградская битва. Мы понимали, что просто так впрыгнуть в 1942 год нельзя, надо изучить время, погрузиться в него. И именно это стало основным источником информации и познания. И конечно, я не считаю, что это время было лучше или легче.

А вам не кажется, что оно было более оптимистическим?

Да, мне вообще кажется, что через 30 лет будут говорить, что в 2018 году было более оптимистичное время. На­верное, поэтому взрослые люди с какой-то особой нежностью вспоминают молодость.

Ну, потому что молодость!

Хотя одновременно со всем прекрасным было много страшного и в 1950, и в 1960, и в 1970-х.

Вы говорите о России?

Я говорю и о Штатах, и о Европе. Когда я говорю про 1950-е или 1960-е, я вижу не только Фрэнка Синатру, широкополые шляпы, пальто, двубортные пиджаки, но я вижу и катастрофический расизм, и Вьетнамскую войну, и последствия Второй мировой войны, и страшный антисемитизм. Атомную катастрофу. То есть это какой-то сложный букет, в котором мы все всегда существуем. И нельзя одно отделить от другого.

Я был несколько удивлен, когда узнал, что песню My Way вы поете или пели в роли Лопахина.

Пою.

Значит, «Вишневый сад», Лопахин, сын крепостного, купец, жаждущий денег. Откуда там My Way? До революции? Додин вроде бы говорил, что эта песня ему подходит. Я подумал, что, может быть, я чего-то не понимаю, и решил внимательно прочитать слова. Вы уж извините меня, но никак не подходит! Вы знаете, кто написал эту песню? Кто написал слова?

Пол Анка?

Да, Пол Анка. Дело в том, что однажды он во Флориде ужинал с Синатрой и двумя гангстерами (у Синатры же были такие связи), а у них очень специфический язык. И когда он писал эту песню, он специально упо­треблял такие выражения – I ate it up and spit it out – это все оттуда, обычные люди так не говорят, это определенный круг. И я подумал: «Ну какое же отношение это может иметь к Лопахину, и уж тем более к нашему Чехову?» Вы вот не чувствуете?

Я с радостью отвечу на ваш вопрос! И снова не соглашусь с вами. Мне кажется, что в нашем «Вишневом саде», в нашем спектакле, это невероятно подходит Лопахину. И при этом, уверяю вас, у нас все очень по Чехову. Мы часто «Вишневый сад» играем за границей – например, несколько месяцев назад мы вернулись из Милана, где было столетие театра Джорджо Стрелера, театра Пикколо, а год или полтора назад мы были в Нью-Йорке, в Бруклинской академии музыки. Или, скажем, во Франции, в Париже. И вот там My Way воспринимается совершенно по-другому. Когда люди там смотрят этот спектакль, у них все сходится и таких вопросов не возникает.

Но согласитесь, что они Чехова смотрят не так, как русские.

Да, к счастью! Потому что они более свободны и в хорошем смысле безответственны. Мы всегда его смотрим с ч­резмерной серьезностью: это Чехов! Или это Пушкин. Или это Толстой. Мы не позволяем и не прощаем себе какой-то даже относительной смелости. Но я закончу про Лопахина. В этой песне есть слова I did it my way, что в переводе значит «я сделал это по-своему, я сделал так, как считал нужным». Лопахин – человек, который всем своим существованием, своими поступками, где-то безжалостными и страшными, но со всей страстью выжимал, уничтожал в себе все рабское...

Это вы переводите на русский лад.

Нет, я говорю сейчас о Лопахине. Эти слова прекрасно подходят Лопахину, который находится в опьянении от своего триумфа. Он купил это имение и сотрет его с лица земли, и построит здесь новую жизнь, в которую свято верит. И он «сделал так, как считал нужным, и сделал это по-своему». И в этом тоже трагедия Лопахина, в этом катастрофическом заблуждении, потом­у что никакой новой жизни, конечно, не будет.

Вы довольно часто сравниваете положение дел в российском и американском кино, причем не в пользу российского. Приведу одну цитату: «По уровню организации, по отношению к делу, по трудовой этике это, к сожалению, несравнимо, земля и небо. Нам до них далеко. Наша индустрия недавно родилась, когда-нибудь и у нас так будет». Смотрите, ведь на самом деле русское кино родилось не позже американского, в самом начале XX века оно было. Я уже не говорю об Эйзенштейне, Дзиге Вертове. В России дореволюционной, потом в Советской России, несомненно, была мощная киноиндустрия. Но когда сменилась ситуация, сначала был упадок, но основа индустрии ведь осталась? Почему вы думаете, что у нас когда-нибудь будет как у них? В смысле таких правильных вещей. Вы ведь еще говорите о том, что у нас актер может прий­ти на площадку пьяным, может не знать роли. То есть вы довольно резко об этом говорите, с осуждением.

Я не говорю резко и с осуждением, хотя не отказываюсь от своих слов, цитата правильная. Но она была сказана в контексте, более того, у нее, как мне кажется, положительная интонация.

Когда вы говорите, что у нас тоже так будет, это положительно.

Да, у нас в истории много чего есть: и Эйзенштейн, и Дзига Вертов. Но я убежден, что мы должны вести новое летоисчисление, после распада Советского Союза, потому что индустрии как таковой не стало, она была практически уничтожена. Что такое индустрия? Это не только режиссеры, артисты, сценаристы, операторы – это художники, гримеры, реквизиторы. Это огромный производственный цех. И мы не можем реализовывать свои идеи без помощи команды. В этом смысле мы очень молодая индустрия. И сравнение с Западом пока не в нашу пользу. Потому что американская индустрия более совершенна. Тут я никого, надеюсь, не обижаю и не оскорбляю, это факт. Достаточно посмотреть на количество и качество фильмов, которые выходят каждый год. Там тоже есть средние, есть плохие, есть ужасные, но есть и совершенно выдающиеся. А нам нужно еще много-много работать. Но ничего обидного или порочащего в этом заявлении нет. И я убежден, что в скором будущем мы сможем ставить перед собой серьезные задачи и их решать. Мы и сейчас уже ставим такие задачи и приходим к очень неплохому результату.

Года три назад вы выразили надежду, что выход «Академии вампиров» «откроет вам на Западе новые двери». Надежды оправдались?

Я, наверное, был очень наивным, когда это говорил. Что фильм тинейджерского склада откроет мне новые двери в Америке. Интересно, где я это сказал? Но допускаю, что мог. Вообще никогда не знаешь, что именно откроет тебе новые двери. Я могу говорить об опыте, который я получил, – и он был для меня непростой. Мне было интересно. Результатом, не буду скрывать, я разочарован. Но как опыт, благодаря которому я получил какое-то представление о том, как надо работать и как там работают, – это все было небесполезным.

Я задам вам несколько провокационных вопросов. Вот вам предлагают сыграть в двух фильмах, одинаково интересных, но один будет сниматься в России, а другой в Америке, и вы должны выбрать один.

И роли одинаково прекрасные? Я не знаю... Скорее всего, я буду склоняться к иностранному проекту, если буду понимать перспективу, что мне это стратегически может дать в будущем, – вы так разочарованно киваете! – зато честный ответ. Но исходя из соображений стратегии, я также допускаю, что выбор может быть и в сторону русского фильма.

Вы поймали Золотую Рыбку. И она вам говорит: «Данила, если отпустишь меня, я сделаю так, что ты получишь одну из следующих премий: главную премию ММКФ «Золотого Георгия», главную премию Венецианского кинофестиваля «Золотого льва», главную премию Берлинского кинофестиваля «Золотого медведя», «Золотую пальмовую ветвь» в Каннах или «Оскара». Выбирай, Данила».

У меня есть вполне осознанное желание получить «Оскара».

А у кого его нет?

Мне кажется, это неплохая награда. И почему бы ей не стоять на полке, чтобы на нее можно было вешать бумажные полотенца? Но раньше, когда я был помладше, мне казалось, что я обязательно получу «Оскара». Должен его получить. Передо мной стояла конкретная, простая задача. Сейчас я понимаю, что все немного сложнее и может быть менее обязательным. Есть в твоем личном пространстве вещи важнее. Так что это перестает быть самоцелью.

Вообще в кино очень мало людей, которые с одинаковым успехом могут­ считаться и актерами, и режиссерами. Чаплин, ну, Вуди Аллен. А дальше уже Клинт Иствуд? Вопрос.

О, у него есть несколько замечательных картин – «Гран Торино», например.

Орсон Уэллс изумительный. Ну, может, человек десять наберется. Значит, у вас есть режиссерская работа? Вас к этому тянет?

Да, мне это интересно.

Вы хотели бы быть этаким многостаночником, который снимает фильм и сам же играет главную роль?

Наверное, «Тренер» как раз такой пример. Да, я там играю главную роль, и я же продюсер, и режиссер, и сценарист. Но у меня не было такой зада­чи... Как-то так сложилось. Изначально я развивал «Тренера» как продюсерский проект, думал, что приглашу режиссера, а сам буду играть и организовывать производство вместе со своими партнерами. А потом, когда история стала вырисовываться во что-то более конкретное, когда я начал писать синопсис и понимать, как эта история должна выглядеть, я рассказал обо всем этом Оле (девушка Данилы, режиссер и сценарист Ольга Зуева. – Прим. GQ). На что услышал: «Ты должен это снимать, потому что точно видишь, как ты это хочешь делать». И я решился. Так что всю ответственность я перекладываю на ее хрупкие и красивые плечи. А если серьезно, да, у меня есть разные идеи, но они возникают не из желания быть «многостаночником», а просто потому что возникают. Я позволяю себе думать, мечтать, фантазировать. И хочу быть просто рассказчиком. Не важно, по какую сторону камеры стоять.

Марсель Пруст хотел бы вам задать десять вопросов. Как вы представляете себе абсолютное счастье?

Ты просыпаешься утром, и тебе хорошо, и ты счастлив, и когда ты ложишься спать, тебе хорошо и ты счастлив.

А как вы представляете себе предел несчастья?

Да здесь все просто. Это когда ты вроде как посадил дерево и построил дом, но ты там один.

О чем вы больше всего сожалеете?

Наверное, о том, что я делаю людям больно.

Какое качество вы более всего цените в женщинах?

Когда они тебе позволяют быть слабым.

Что вам более всего отвратительно?

Насилие.

Чем вы более всего дорожите?

Наверное, людьми, от которых я эмо­цио­нально завишу.

Как вы относитесь к мату?

Я считаю, что в отношении мата не нужно быть ханжой.

Есть ли слово, которое вы стараетесь никогда не произносить?

Оно матерное.

Что вас восхищает в человеке?

В наше время – скромность.

Когда вы встретитесь со Всевышним, что вы ему скажете?

Честно? Я попрошу возможность еще од­ной жизни.