ТОП 10 лучших статей российской прессы за
Фев. 19, 2016

Письмо дяде Иосифу

«В начале войны я потерял родных, фамилию, национальность, место и год рождения... Зимой у печки мы стояли по росту. Я — самый маленький — Коля, затем сестренка Нюра... и брат постарше — Федя. На кровати справа от нас лежала мать... Я подбежал... и потянул ее за рукав — вставай, мама! Но мать не шевелилась. Подбежали Нюра и Федя... и тоже не смогли разбудить: мама была мертвой».

Это письмо старший преподаватель Оренбургского сельхозинститута Николай Заводчиков написал Агнии Барто в августе 1967-го. В детдом казахстанского Актюбинска он попал, когда ему не было и четырех лет. Дальше — новые родители, у которых он был единственным любимым ребенком, школа, институт, женитьба, рождение сына... И все бы хорошо, да упрямая память не давала Николаю Дмитриевичу покоя. Четверть века минула с тех пор, как он расстался с братьями и сестрой, а все не терял надежды встретиться.

13 января 1968 года Агния Львовна традиционно зачитала в радиоэфире 13 писем, среди которых было послание и Николая Заводчикова. Через пару недель в Оренбург прилетела обнадеживающая телеграмма: Иосиф Федорович Белевцов считает, что Вы — его племянник...

«Трудно поверить, что через столько лет можно найти родных, — признается тогда Агнии Барто Николай Заводчиков. — Как трудно ждать письма теперь... пять дней до хутора и пять — назад...»

Чуть позже по следам радиопередачи выйдет одноименная повесть Барто. Истории Заводчикова будет присвоен последний, тринадцатый номер (у Николая Дмитриевича это число счастливое). А сама поэтесса резюмирует:

«Во скольких письмах читала я подобные слова!.. Десятилетиями ждет человек свидания с родными, а несколько дней, оставшиеся до встречи, всегда кажутся ему вечностью. И Николаю Заводчикову ждать было невмоготу...»

— Написал я дяде Иосифу письмо: а где мои братья — Васько, Сашко? где Нюнька, как звал я ее в детстве? и был ли у нас возле дома сад?.. Он отвечает: все живы, приезжай, найдем братьев и сестру. Я даже обиделся слегка. 26 лет не виделись, а мне отвечают как ни в чем не бывало: приезжай, найдем... Потом выяснилось: дядя хотел скрыть письмо от всех, затаился. Но в округе стали говорить о «каком-то Коле», и мой брат Федя пошел к дяде Иосифу. Разыскал спрятанное за иконой письмо, читает и приговаривает: «Ну да, все точно!..» Вскоре получаю весточку: «Если ты мой брат, у тебя на шее должен быть шрам от чирея, ты уже умирал, но пришел учитель — выдавил гной, ты потерял сознание и целые сутки проспал. Еще у тебя должны быть голубые глаза и светлые волосы, как у всех. Я один с темными, меня и звали-то байстрюком. А вот дома нашего уже нет. И от сада осталась только одна груша...»

Заводчиков достал энциклопедию, открыл карту Украины. Вот Устимовка Харьковской области. А вот — Савинцы, откуда он прибыл в 1942 году в детдом и был записан Николаем Беглецовым. Сколько лет поисков, писем, надежд! Неужели теперь — удача? Страшно даже подумать. А вдруг опять — промах, как в тот раз, когда из села с похожим названием Соловцы пришло письмо от «матери»?.. Я была артисткой в Ленинграде, писала женщина, но перед войной отвезла тебя в Псковскую область, сама осталась в блокадном городе, и мы потерялись. А ведь ты мой единственный сын...

К счастью, даже в детдоме, в неполные четыре года, Коля Белевцов-Беглецов не только многое помнил, но и рассказывал ребятам о родственниках. Как будто чувствовал: если память о близких не предать, они обязательно найдутся.

Деревья были большими

23 февраля 1968 года состоялась долгожданная встреча Николая с братьями Федором, Александром, Василием, Владимиром и сестрой Анной.

— Прибывает поезд в Харьков — смотрю в окно, а родные даже к вагону не торопятся, — вспоминает теперь доктор экономических наук, профессор Оренбургского аграрного университета Николай Дмитриевич Заводчиков. — Стою на подножке и думаю: выходить, не выходить? Я-то их сразу узнал — они мне фото прислали... Подхожу: «Саш, вы меня не узнаете, что ль?» Тот отвернулся. «А Нюнька где? Васько?..» — «А ты ищи, ищи, может, кого еще признаешь...» Договорились, черти, разыграть меня — хотели, чтобы я первым их узнал. Тут сестра подбежала и, прежде чем поцеловать, на шрам посмотрела... И вот вроде бы все сошлось, а сомнения поначалу все равно одолевали. Хотя даже сельчане признавали: да наш Колька, наш... Помню, наутро — мы все спали на полу — кто-то из родственников скомандовал: а ну-ка, откройте пупы! Мы майки задрали — все пупки одинаково завязаны. Значит, одна бабка роды в деревне принимала...

— Неужели после войны братья не искали Вас? — Искали, но была тайна усыновления — информацию не выдавали.

— Отчего же дядя спрятал Ваше письмо от всех? — Кто его знает?.. Братья-то на него обижены были. Дядю Иосифа на фронт не взяли по увечью, он жил рядом, а никого из нас не усыновил. Хотя сам имел только одну дочь. Наш отец воевал. А маму Марию мы 21 февраля 1942 года похоронили и остались совсем одни. Меня на кладбище не взяли. Потом уже я узнал, что закопали ее в братской могиле с солдатами. Они сидя в снегу замерзли. Ну и маму к ним притулили...

— Как же войну пережили? — Село заняли немцы, потом наши на несколько месяцев освободили, и мы увидели отца. Он убежал из части, чтобы проведать семью, но что случилось дальше, никто не знает. За самоволку могли и расстрелять. Так и числится мой родной отец Петр Белевцов пропавшим без вести... Никогда не забуду, как сидели мы с ним в окопе во время обстрела. Наш дом горел, и я попросил: «Пап, покажи!..»

Шла война, детей старались вывезти подальше. Федю и Аню вроде усыновили, но они в новой семье не ужились — сбежали. Вырыли землянку, семечки подсолнуха на неубранных полях подбирали. Старшему Саше было 15, он работал на снарядном заводе. Но потом немцы угнали его в Германию — вернулся больной. А Колю, как самого младшего, чиновники предложили отдать в детдом.

— Вася пошел провожать. Семь километров добирались до какого-то пункта пешком. Потом меня повезли в Изюм, где собранных со всей области детей распределяли по детдомам. И сейчас картинка перед глазами: я на подводе, а вдоль дороги — деревья. Кудрявые. Большие. Вдруг — немецкий самолет. Началась бомбежка. Дети с подвод попрыгали. А я остался... И как только уцелел?

— Первую встречу с новыми родителями тоже помните?

— Такое разве забудешь? 5 марта меня зарегистрировали в детдоме. Это потом я узнал, что родился 18 апреля 1938 года. А тогда меня, маленького и худенького, стали измерять, взвешивать. И решили, что я должен был появиться на свет 19 декабря, на Николу. Так и записали. С новой родиной — Актюбинском Казахской ССР... А в ноябре пришла женщина. Поговорила, угостила печенькой. Тут же подбежал немой мальчишка с протянутой ручонкой. Съели печенье, собрали все крошки... С тех пор я каждый день смотрел в окно. Ждал. Вдруг вижу — идет эта женщина с мужчиной. Я сразу к нему: «Папка! Ты почему за мной так долго не приходил?!.»

«Мы не волшебники и никаких чудес мы не совершаем... — объясняла Барто. — Люди находятся по фактам, приметам и воспоминаниям детства, и сцепление обстоятельств естественно приводит к успешному поиску... Английский писатель Комптон Маккензи в статье «Искусство памяти» пишет: «Многие психологи утверждают, что память всегда ненадежна, так как то, что мы, как нам кажется, помним о самих себе, нам рассказывали, и что часто те воспоминания, на которые мы ссылаемся, на самом деле чистое воображение»... После трех с половиной лет розысков, в которых я все строю на воспоминаниях детства, могу утверждать: воспоминания ребенка вовсе не плод воображения, тем детям, что потерялись в дни войны и были подобраны совершенно чужими людьми, никто не мог ничего рассказать об их детстве. Их воспоминания подлинны и принадлежат только им».

До войны у Феодосьи Семеновны младенцем умер сын Коленька. Дмитрий Заводчиков стал ее вторым мужем. Но детей Бог не дал. Супруг мечтал о девочке. В детдоме даже подготовили Тамару. Но, когда Коля Беглецов кинулся к «папке», вопрос был решен.

— Вы никогда не чувствовали себя обделенным, неродным?

— Меня же усыновили! Помню, однажды сказал что-то про патронаж — отец так обиделся: «Мы за тебя ни копейки не получили!» Ох, разволновали Вы меня в моем возрасте... Опять пришлось все заново пережить... Я даже лег сегодня только под утро — к нашей встрече готовился... Вот, смотрите — телеграммы от Барто, фотографии родителей. Приемный отец был пожарным, дослужился до командира. Мама собирала для фронта одежду, сама шила обмундирование. Ровесники-то, кажется, и не знали, что я усыновленный. Это взрослые подначивали. Помню, мне было лет пять, когда кто-то спросил:

— Коленька, ты маму любишь?

— Моя мама умерла.

— Будешь так говорить — любить перестану, — предупредила Феодосья Семеновна. — Умерла тетя. А я — твоя родная мама.

Я затаился. Больше эта тема не возникала. Хотя соседи иной раз и пытались спровоцировать: «Мамка с папкой тебя не обижают? Ты ведь им неродной...» Все родные родители любили бы так своих детей... К слову, в конце войны я волею судьбы попал практически на историческую родину, в Киев. Отца призвали туда в военизированную пожарную команду, а когда город освободили, он забрал нас с мамой к себе.

Жили Заводчиковы на Подоле. И хотя немцы еще летали над городом и бомбили суда на Днепре, которые отец Николая должен был тушить, и спать мальчику приходилось на полу, по которому бегали крысы, все равно это была уже другая жизнь. Почти мирная.

— В обед мы с мамой носили отцу обед. А его товарищи угощали меня блинами из черепашьих яиц. Они были желтые-желтые! Америка поставляла яичный порошок. Меня любили, со мной играли. Папа брал за одну руку, окунал в Днепр... А вскоре и война кончилась — отца представили к званию лейтенанта. Но родители решили вернуться в Актюбинск, к родственникам. Папа был строгий, мама — нежная и заботливая. Таскала меня то в кино, то в музей. А папа обеспечивал семью продуктами. Когда-то он был у казахов батраком, выучил их язык, и на базаре они все продавали ему по дешевке. Домик наш был на окраине. Но с огородиком и коровой.

— Мы все время были заняты, — добавляет друг детства, из семьи немцев-переселенцев, Альберт Квиндт. — Глиняные полы замазывали, дома из самана белили. Коровьи лепешки собирали, высушивали и топили этими кизяками печь. А за сданные старьевщикам тряпки и железки получали игрушки и алюминиевые пугачи. При этом мы хорошо учились. Не помню, чтобы особо хулиганили. Не курили...

Николай Заводчиков мечтал стать летчиком. Делал самолеты с моторчиками. Побеждал на областных соревнованиях. А в десятом классе даже руководил в казахской школе кружком моделизма.

— Однажды километров десять за планером бежал, все хотел спасти, — улыбается Николай Дмитриевич. — После школы подал документы в Чкаловское училище (в том же 1955-м туда поступил Юрий Гагарин), мне говорят: восемнадцати лет нет — приезжай на будущий год. А тут Альберт, сын председателя колхоза, решил в сельхозинститут поступать. Думаю, посижу с ним годик за компанию, потом пойду в летное. Но начал учиться — понравилось...

Летчиком Николай Заводчиков не стал, но даже в запасе дослужился до звания майора. Больше тридцати лет возглавлял экономфак родного вуза. Награжден орденом «Знак Почета», медалями. А главное — именно в сельхозинституте он встретил свою судьбу, Людмилу Дмитриевну, с которой живет уже 55 лет. Дети взрослые, подрастают внуки...

— У нас все состоялись, — гордится Заводчиков. — Один брат — заслуженный строитель Украинской ССР, другой был директором школы... К сожалению, теперь остались только мы с Федей. Мне 77, ему — 87.

Обед с поэтессой

— Хочу показать Вам нашу реликвию, — подключается к беседе дочь Николая Заводчикова Татьяна. — Эти настольные часы папе подарил его старший брат. Видите гравировку? «Родному брату Белевцову Николаю Петровичу. В честь встречи 26 лет спустя».

— Саша, малоулыбчивый и малоразговорчивый, тогда сразу сказал: «Давай меняй фамилию». Белевцовы — из запорожских казаков, был вроде такой Белевец... А когда родители узнали, что нашлись братья, мама тут же примчалась из Актюбинска в Оренбург: «Коля, ты что, нас теперь совсем бросишь? Папа плачет...»

— Татьяна, а как Вы узнали эту историю?

— Я всегда знала, что семья воссоединилась благодаря Агнии Барто. Меня ведь и Таней назвали не случайно (улыбается). Многие стихи помню, храню книгу с автографом. И даже подаренный ею плюшевый мишка до сих пор живет со мной... Когда была совсем маленькой, папа сочинил для меня сказку. Про мальчика, который потерялся, долго жил в другом городе, а потом нашел братьев и сестру. В моем детстве тема войны была еще близко. Папа и в школу к нам приходил, и в институтах выступал. Каждое лето я отдыхала на Украине, а брат и сейчас, путешествуя на машине, обязательно заезжает к родственникам. Мы не просто общаемся, мы дружим.

— Вы встречались с Барто?

— Я — нет, а папа несколько раз виделся с ней. Потом они много лет перезванивались.

— Впервые я увидел ее в Останкино, на передаче о найденных Агнией Львовной людях. Встретиться заранее редакторы нам не разрешили. Барто было уже за 60, думал, увижу бабушку. А мне навстречу поднялась симпатичная ухоженная дама. В юбочке чуть выше колен... Мы обнялись, поговорили. А на следующий день небольшой компанией обедали в ресторане «Прага»... Последняя встреча была у нее на даче. Помню огромный деревянный дом. Весь второй этаж — в книгах. «Тут я работаю», — сказала Агния Львовна. Участок был засажен розами. Ее муж, Андрей Владимирович, к тому времени уже умер. Выращивание цветов было его хобби.

«Последние письма всегда бывают радостными, если поиск закончился успешно, — напишет потом Агния Барто. — Для меня эти письма часто и впрямь бывают последними... Я далеко не всегда знаю, как складывается потом жизнь тех, с кем меня свели поиски. С последними радостными письмами они уходят от меня. Они уходят, но они остаются в памяти...»

История Николая Заводчикова стоит особняком в списке 927 фамилий. Он обрел не просто четырех братьев и сестру, а настоящую дружную семью. Сегодня род продолжают внуки, правнуки. И не так уж важно, что один из братьев не Петрович. Не Белевцов. С чужой датой и местом рождения. В конце концов, родственными души становятся совсем не по паспорту.

Послесловие. Близкие Николая Дмитриевича сегодня живут в Харьковской, Днепропетровской, Луганской областях. Год назад в Стаханове ушла из жизни парализованная, измученная нынешней войной сестра Анна. Чуть ли не под окнами стояли орудия. Прятались в подвале. Голодали. Другие родственники из Луганска временно даже жили в Оренбурге. Но теперь у Заводчикова нет возможности навестить их. Деньги получается передать разве что с оказией. Внучка одного из братьев, чтобы выучить сына, вынуждена зарабатывать в Москве — три коровы не смогли прокормить семью.

— Несколько лет назад родные провезли меня по Украине, я все увидел своими глазами, — вздыхает Николай Дмитриевич. — А теперь уже полтора года, каждый вечер — в интернете. Переживаю, как они. Неделю назад позвонила племянница, плачет: «Я потеряла сестру». Одна — за Украину, другая — за Россию. Эх! Такую войну в ХХ веке пережили. Растерялись — нашлись. И вот — новое испытание...