Андрей Сергеевич Кончаловский не избегает застолий, но, как правило, незаметно для большинства окружающих начинает раздражаться, когда их превращают в ритуальную вереницу обязательных тостов и здравиц с пожеланиями долголетия и новых творческих успехов. Не знаю, было ли так всегда, но те несколько лет нашего постоянного общения, которые связаны с работой над мюзиклом Эдуарда Артемьева "Преступление и наказание", научили меня не мучить его славословием даже во время послепремьерных банкетов. Он научился уходить с них довольно скоро таким артистичным способом, что все думают, будто он вышел куда-то лишь на минуту.
Он экономит время и силы, необходимые не только для осуществления дерзких и масштабных замыслов, которыми он переполнен, но и для некоего уединения, позволяющего ему сосредоточиться на самом главном. Похоже, ему никогда не скучно с самим собой, хотя его внимательный и иронически чувственный глаз режиссера и писателя всегда нацелен на окружающий мир.
И накануне своего юбилея он может помчаться на Сахалин, чтобы открыть для себя в яви еще одно, известное ему до этого лишь по литературе, пространство русского бытия. Он написал о себе и своей жизни то, что хотел написать, - и про низменные истины, и про возвышающий обман. И уверен, что продолжит свое писательство. С той мерой откровенности, которую может позволить себе только в высшей степени умный человек, знающий, что слова способны не только открывать, но и скрывать суть вещей. Поэтому ему, изысканному европейцу и глубинно русскому человеку, легко назвать себя мракобесом и ватником.
Он с завидной органичностью наследует славянофильству и западничеству ХIХ столетия, прекрасно понимая, что оба эти, на первый взгляд, непримиримых течения русской мысли были пронизаны болью за настоящее и будущее России. Неразрывная связь прав и обязанностей, о которых он часто говорит, это не Византия только, это прежде всего - Рим.
Андрей Кончаловский прожил слишком длинную жизнь и повидал слишком много по-настоящему умных и талантливых людей (воздержусь от слова "гениальных", хотя среди них были и такие), чтобы тратить время на банальности, выдаваемые за современный интеллектуализм. Домой к Михалковым-Кончаловским на протяжении всего существования его "родового гнезда" приезжали С.С. Прокофьев, С.М. Эйзенштейн, С.Т. Коненков, И.Э. Грабарь и множество других выдающихся людей русской, советской и мировой культуры, о которых мы знаем только по их фильмам, книгам, картинам или музыкальным произведениям.
Во ВГИКе Кончаловский учился в мастерской Михаила Ильича Ромма, одного из самых образованных и глубоких режиссеров советского кинематографа. После выхода на экраны "Иванова детства", в котором он был соавтором сценария и сыграл роль солдата, они с Андреем Тарковским впервые беседовали с Жан-Полем Сартром, выдающимся французским философом и литератором. И таких встреч в жизни Кончаловского было немало. Так что ему есть с кем сравнивать сегодняшний интеллектуальный ландшафт.
У него не вымученное, а органическое образование. Прежде всего потому, что у него была одна из лучших "детских" в Советском Союзе. Благодаря маме, Наталье Петровне Кончаловской, дочери Петра Петровича Кончаловского и внучке Василия Ивановича Сурикова, Андрей Сергеевич в случае необходимости свободно переходит с русского на французский, английский или итальянский. От отца он унаследовал парадоксальный ум, умение ценить чужой талант и трезвый взгляд на окружающую реальность. От них обоих - погруженность в мир искусства, что не отменяло способности применяться к обстоятельствам советской и постсоветской жизни.
Андрей Кончаловский готовил себя к карьере концертирующего пианиста, но не окончил Московскую консерваторию, куда поступил в класс Льва Николаевича Оборина. Уверен, что он смог бы не потеряться в блестящем созвездии учеников своего мастера, среди которых - Владимир Ашкенази, Наум Штаркман, Михаил Воскресенский. Но ему мало исполнительства - творческим демиургом в середине ХХ века мог быть только режиссер. И прежде всего - режиссер кинематографа. И хотя по сей день Кончаловский так и не осуществил свою давнюю мечту - снять фильм о Сергее Рахманинове, он породнен с музыкой. Ибо что может быть выше нее? Только небеса. Его фильмы - это попытка разглядеть в хаосе бытия скрытую гармонию сфер, открыть ее даже непосвященным. Это придает его работам определенный эстетизм, который способен облагородить любую обыденную незатейливую жизнь, а не только бытие дворянских усадеб.
После "Аси Клячиной, которая любила, да не вышла замуж", снятой в 1967 году, Кончаловского обвиняли в презрении к простым русским людям, в брезгливом разглядывании их жизни как странного муравейника. Нечто подобное повторяли и спустя без малого полвека, обсуждая фильм "Белые ночи почтальона Алексея Тряпицына". Критики словно не замечали того, что режиссер вовсе не разглядывает эту жизнь, как дотошный ученый-энтомолог, но выкристаллизовывает из нее скрытые символы. Нечто божественно предопределенное, спрятанное за поверхностью социального существования. Вечное и устойчивое, если угодно. И когда в "Романсе о влюбленных" романтически горячечное повествование о несостоявшейся любви и военно-морской героике, написанное сценаристом Евгением Григорьевым свободным стихом, взрывающееся цветным разноцветьем, обрывается черно-белой прозой, до конца не дано понять, что же на самом деле определяет жизнь человеческую.
Сразу после выхода этого эстетически парадоксального фильма в 1974 году журнал "Театр", где я тогда служил, посвятил ему почти треть номера. Мы увидели в "Романсе о влюбленных" не только приметы новых художественных возможностей, но и глубинную связь с театральной традицией. Не думаю, что Кончаловский предпочитает сцену экрану. Но ему явно не хватает плоскости изображения. Он хочет, чтобы искусство целого рождалось не только в монтажной, но и на подмостках, во плоти и крови. Он монтировал "Рай" в нашем театре, когда ставил "Преступление и наказание", из монтажной выходя на сцену, в зрительный зал, и вновь возвращаясь к работе над одним из лучших своих фильмов. И в этом органическом перетекании из одного пространства искусства в другое не было ничего демонстративного, искусственного.
В юбилейных заметках вряд ли имеет смысл начинать спор о том, что необходимо для художественной культуры - свобода или талант. Тем более что Андрей Кончаловский доказал всем своим творчеством, что важнее всего свобода таланта.
К счастью, он по сей день сохранил свое азартное любопытствующее мальчишество, но с годами оно словно затаилось, ушло на второй план. Прежде всего потому, что пришло понимание жизни как боли. И хотя его новый фильм о Микеланджело, который он снимает в эти юбилейные для себя и для всех нас дни, называется "Грех", Андрей Сергеевич Кончаловский, похоже, выстрадал знание о том, что искусство - это не грех, а преодоление боли.