− Принято считать, что в 40 лет пора подводить итоги. Все, что можно было предположить в 16 или в 25, у меня есть. И с избытком. Если озираться на социальное и человеческое, со мной все нормально. А сам я себя, по взглядам и убеждениям ощущаю по-прежнему на 16-20 лет. У меня тогда взгляды сложились, и не менялись. Я в 16 лет первый и предпоследний раз был в Крыму, уехал отсюда 18 августа 1991 года и попал в Москву прямо на путч. Уже тогда я болел за «красно-коричневых подонков» и все представления о мужестве, гуманизме и России — они одни и те же. Никакой разницы, кроме седины в бороде.
− Это Черчилль сказал. В русском контексте, по итогам 20-го века, эти слова сложно воспринять. Я - революционер, который сформировался во второй половине 90-х годов, изначально был консервативным революционером. Меня не устраивала либерально-буржуазная революция. Я был «революционер от обратного», хотел вернуться к основам. Мне не требовалось переходить ни на какую сторону. Если я чувствую, что моя Традиция ко мне возвращается, то моя революционность уменьшается. Если я чувствую возможность прихода к власти либеральных демократов — она повышается. Вообще, если в это серьезно углубляться, выяснится что все в России смешано и спутано.
− А как ты в школе учился, если не секрет? Что ставили за сочинения по литературе?
− В целом учился на тройки. По литературе была пятерка, у меня были очень нежные отношения с учительницей Еленой Владимировной Баландиной. Помню, я не хотел учить Некрасова, которого не люблю до сих пор, и она поставила мне пять двоек подряд. Хотя пятерку в четверти она мне все равно поставила. С историей у меня хорошо было, а вот точные науки мне не давались абсолютно. Когда я был маленький, даже думал, что мне не нужно иметь детей, потому что я настолько туп, что не могу постичь школьную программу геометрии. А вот старший сын Глеб оказался математическим и алгебраическим гением и все понимает.
− Ты помнишь, когда решил написать что-то серьезное?
− В 1999 году уволился из ОМОНа и совершенно случайно устроился работать в газету журналистом. Я женился тогда и искал любую работу. Сначала был просто репортером, а через месяц меня взяли и назначили главным редактором. Это была огромная газета формата А2, из 16 полос я писал 12. От политики-экономики до сада-огорода. И гороскопы я тоже сочинял. Развлекал сам себя. Взгляды у меня тогда были диковатые, такой черносотенец-левак. Пенсионеры мне звонили с утра до вечера и говорили: «Счастье-то какое, что вы есть!».Тогда в цене были другие идеи и взгляды. Где-то через год журналистики, я решил написать роман про любовь. А в русской литературе нет, как правило, ничего радостного, солнечного, брызжущего обожанием — она вся трагична. Со времен командировки в Чечню у меня прошло шесть лет, все как-то улеглось. И я решил, что буду писать и про любовь, и про войну. В итоге получилось совсем все про Чечню. Писал года три, неспешно, закончил в 2003-м. Каждый вечер - один абзац. Дописал до середины, показал жене, и она сказала: «Это очень здорово, у тебя все получится». И вторую часть я дописал за месяц, роман «Патологии» вышел. Получается так, что все мои литературные устремления много лет спали, пока я работал на разных пяти работах.
− А где ты работал, кроме ОМОНа?
− В ночном клубе вышибалой, например. Полтора года. И там было сложнее, чем в Чечне. Вторая половина 90-х, совершенно бандитский город. Каждый вечер я выпивал стакан спирта и уходил работать. Желание было одно — чтобы нас там не убили. В большой драке нам было не победить, нужно было хотя бы выйти из нее с честью.
«ЦЕННОСТНЫЙ РЕЖИМ»
− Сейчас в России живет несколько поколений: «перестроечное», «ельцинское», «путинское». Ты видишь эту разницу? Как они уживаются вместе?
− На некоторых этапах эти поколения сходятся. Есть например, поколение наше — 69-79 года. Это поколение, которое застало СССР и его убеждения, потом растеряло их в 90-е годы и либо состоялось, либо не состоялось вообще. Следующее поколение вообще безумное — его никто не окормлял и не воспитывал. Сейчас это взрослые мужики, очень бедовое поколение. Им доказывали, что гедонизм — главная религия человечества. Сейчас третье поколение, которое пока не дало результата. И результаты могут быть двоякие. С одной стороны они увидели, что честь, мужество, подвиг, Родина — реальны и работают. При этом они сталкиваются с оголтелым «государственным патриотизмом». Для меня таким уколом — не все пропало — была встреча с вами и с ополченцами на Донбассе. Я вас всех увидел и понял, не все так плохо в России. Вы с Санькой, Женька Поддубный, Сема Пегов — я понял, что я не дикарь в своем поколении. Среди нацболов я всегда был самым старшим. А тут увидел, что есть люди взрослые, с накопленным опытом, с культурным чутьем, безупречным мужеством и знанием, что есть вещи, которыми не западло заниматься во славу своего государства. Если мы сделаем все эти убеждения не модными и трендовыми, а всем понятными, это поле будет расширяться. Сейчас все к этому готово. Тогда подтянутся и сойдутся все эти три поколения. Все люди ищут нормального ценностного режима, когда ты не оторванный ломоть, а к чему-то сопричастен. Нельзя вечно ходить с бабломером в глазах: «А что мне за это будет? А сколько заплатят? А посадят ли в «Газнефть»?»
− Ты застал развал Союза уже в сознательном возрасте, чем он для тебя был? Ты понимал, что скоро жизнь изменится?
− Мой отец был преподавателем истории, интеллигент в первом поколении, обычный деревенский мужик, который впервые за историю Прилепиных получил высшее образование. Мне недавно написал его друг: «У меня был разговор с твоим отцом году в 87-89... Я тогда был сторонником демократических перемен, а твой отец, человек вообще не мрачный, сказал, что все закончится безобразно». Отец не был мракобесом, коммунистом, я рос, взирая на него. Политических монологов он дома не вел. Но его скепсис по отношению к Горбачеву, ко всем этим реформам в меня проникал. А в конце 80-х — начале 90-х я уже начал читать тексты Проханова, Лимонова, Сергея Кара-Мурзы, Кожинова Вадима — правых и левых мыслителей. Тогда я сформировался и с тех пор от своих взглядов не отходил. Это было не прозрение, сложно назвать прозрением юношеское брожение. Но через моих старших товарищей мне тогда было все ясно. Для меня конечно распад Союза был трагедией. Мама говорила, мол, вот СНГ, сейчас все обратно соберется. А отец мрачно сказал: «Ничего уже не соберется». И все 90-е происходящее с Россией я воспринимал как непрестанную трагедию, муку. Сегодня Акунин говорит, что он живет, как на оккупированной территории. Ну вот я тогда жил, как на оккупированной территории. А сейчас роли сменились.
УРОВЕНЬ РУССКОЙ ПРОЗЫ НЕ ПОТЕРЯН
− Что, кстати, по-твоему было в 90-е с русской культурой? Родились в те годы имена, которые ты бы поставил в один ряд с литературными классиками?
− Я бы не сказал, что меня глубоко что-то потрясло. В те годы пошел вал возвращенной литературы. Люди читали Булгакова, Платонова, Рыбакова, Солженицина... Я отдаю должное и Пелевину, и Сорокину — это мастера своего дела, хоть и чуждые мне эстетически. А то, что по моей части, началось в конце 90-х начале нулевых. Это афганские рассказы Олега Ермакова, проза Александра Терехова, Михаил Тарковский. Все то, что вернуло русского мужика, крестьянина, плотника, солдата. Тогда для меня и возобновилась история русской литературы. Короткая эпоха пересмешничества, юродства, непрестанного сарказма в каком-то смысле была и нужна. Это как взрезать вены и слить кровь. А кто говорит, что сейчас читать нечего — что-то упускает. Вышел и «Лавр» Водолазкина, и «Немцы» Терехова, «Воля вольная» Ремизова, «Ненастье» - отличный роман Иванова. Это все по-настоящему круто, это настоящая русская проза. Что войдет в классику, а что нет - время еще решит. Но то, что уровень не потерян — это 100 процентов.
− А с музыкой что произошло? Где эти дерзкие рокеры, несущие свободу в своих куплетах? Ощущение, что рок опопсился, стал конъюнктурным и беззубым...
− Вообще представление о том, что рок-н-рольщики снесли проклятую советскую власть и принесли нам свободу — оно иллюзорно. Я слишком хорошо знаю нашу музыку, чтобы поверить в диссидентство рокеров. До 88-го года Цой был лирик. «остро-социальных» песен не было и у Гребенщикова года до 87-го. Для них самих было неожиданностью то, что народ наделил их такой миссией. Были и другие — Башлачев, Летов, но они до нынешних дней, к несчастью, не дожили. Это были люди, абсолютно растворенные в русской культуре. В то время, как рок во многом был такой фарцовочный. Андрей Макаревич — это дитя фарцовки. Он тоже никогда не был революционером. Он тогда в советскую среду вписывался, и сейчас возвращается к идеалам своего детства. А есть ребята, которые за это время прошли большой путь — Константин Кинчев, Саша Скляр, Дмитрий Ревякин. В первую очередь это связано с их религиозными убеждениями. Они все глубоко верующие православные люди, и это мощная сила, которая влияет на видоизменения идеологические и политические.
ПОЛИТИКА МЕНЯ НЕ ИНТЕРЕСУЕТ
− Ты и сам в последнее время выступаешь в качестве музыканта. Это что, какие-то детские мечты? Вообще музыка сегодня должна быть «остро-социальной», как у 25/17?
− Юность моя прошла под музыку — я слушал так много всего, что музыкой пропитан и воспитан в не меньшей степени, чем литературой. Игги Поп, Борис Гребенщиков, Марк Алмонд, Александр Дольский - всё это приметы моего взросления. Естественно, в 16 лет мне хотелось быть музыкантом — у нас была группа, а дома я с утра до вечера играл на гитаре. Но жизнь сложилась моя совсем иначе и пошла по другим дорогам. Однако, «земной свой путь пройдя до середины», я подумал, что детские мечты надо исполнять. И собрал группу, и мы записали пару пластинок. Я, признаться, вполне доволен результатом. Достаточно сказать, что мне удалось записать совместные песни с теми людьми, чьи плакаты висели на моих стенах 25 лет назад — Константином Кинчевым, Александром Скляром, Дмитрием Ревякиным. В моём юношеском представлении они были полубоги, атланты, а теперь мой голос звучит в одних треках с их голосами: не чудо ли? Что до того, какой должна быть музыка — она должна быть музыкальной. Какие при этом смыслы она несёт — остро-социальные, абсурдистские, философские или забубённо-плясовые — не имеет значения. В России слишком много слушают плохой музыки, которая, как БГ однажды спел, «оскорбляет человеческий ум» - что чистая правда. Планку нельзя опускать настолько низко. Это, кстати, касается не только музыки, а любой сферы культуры — и кино, и литературы. Ёлки в кино, метёлки на эстраде, страна якобы отягощённая гомофобией, при этом слушающая целую дивизию патентованных радужных мальчуганов — запределье и зазеркалье. В то время, когда в России живёт и поёт, скажем, Елена Фролова — национальная гордость страны. Часто ли мы видим её на экранах?
− Прилепин-омоновец, Прилепин-писатель, Прилепин-музыкант... А теперь еще и футболки патриотические запустил Прилепин-кутюрье. Это-то тебе зачем?
− «Кутюрье» - это громко сказано. Нет, я не разрабатываю одежду, этим занимаются профессионалы из RPS, с которыми мы работаем. Но я действительно считаю, что русский человек должен жить в мире нормальных, в том числе отечественных визуальных образов. У нас тысячи и тысячи магазинов, спортивных комплексов, прочих объектов называются на английском — зачем? Вы видели в Англии хоть одну надпись на русском? То же самое касается одежды - тех же безрукавок. Мы начали свою линию с детской майки линии «Я пришёл из России» - с симпатичным медвежонком. Микки Маус — это, конечно, славно, но детям тоже нужны свои символы. Тем более, что про Микки Мауса, Терминатора и кота Тома они всё равно не забудут. Наши прогрессисты любят обвинять русских людей в желании оградиться от западного мира и вообще «цивилизации» - всё это смешно. Мало кто так настежь открыт разнообразной «цивилизации», как Россия — любой русский, если говорить о музыке, легко назовёт десять французских исполнителей, пять итальянских и двадцать пять английских — то же самое касается, например, и кинематографа. В моём кругу есть ребята, которые отлично разбираются в финском кино, или в польском, или в японском, ну и так далее. Нигде в мире нет такой благословенной всеядности и широты. Но и про своё помнить иногда не мешает. В том числе: откуда ты пришёл. Если ты пришёл из России — в этом имеется свой смысл и своё задание.
− А дальше? Мы увидим Прилепина-политика?
− Нет, политика в традиционном виде — парламент, чиновничьи кабинеты, планёрки и заседания — меня совсем не интересует. Никаких планов у меня в связи с этим нет, хотя предложения есть. Мне элементарно не любопытно этим заниматься — я предпочту лежать на берегу речки Керженец, возле которой живу и гладить детей по головам. Поэтому — будут книжки, скоро выйдет книга в серии ЖЗЛ «Портреты советских поэтов», будет новый сборник рассказов и будут новые песни. Петь мне сейчас интереснее всего. Но если в России опять начнётся болотное брожение и появится опасность буржуазно-либерального реванша, то я, конечно, оставлю все свои песенки и книжки и приеду высказать своё категорическое мнение по этому поводу.
ИЗ ДОСЬЕ «КП»
Захар ПРИЛЕПИН родился 7 июля 1975 года в селе Ильинка Рязанской области в семье учителя и медсестры. Окончил филфак Нижегородского госуниверситета. Работал разнорабочим, охранником, служил командиром отделения в ОМОНе, принимал участие в боевых действиях в Чечне в 1996 и 1999 годах. Затем ушел в журналистику, начал литературную деятельность.
Автор романов «Патологии», «Санькя», «Грех», «Черная обезьяна», «Обитель». Сборников «Ботинки, полные горячей водкой», «Я пришел из России», «Восьмерка», «Не чужая смута» и других. В 2011 году собирает свою музыкальную группу «Элефанк». Лауреат множества литературных премий.
Женат, имеет четверых детей.
1.0
12.00
