ТОП 10 лучших статей российской прессы за
Авг. 27, 2018

Татары строят, чеченцы отдыхают

Раньше на этом месте находилось шалфейное поле совхоз-завода «Крымская Роза». Об этом, перебивая друг друга, сообщают мужчины. Договор аренды на эту землю «Монолит» заключил с акционерным обществом «Крымская Роза». Арбитражный суд признал правопреемство между совхоз-заводом и акционерным обществом. Узнав об этом, жители Поляны подали на апелляцию и выиграли в суде Севастополя. Акционерное общество подало на кассацию. Дело слушалось в суде Калуги (судебные округа апелляций и кассаций не совпадают с административно-территориальным делением. — «РР»).

— Российская судья в Калуге спросила: «А что вы будете делать с теми семьями, которые там сейчас проживают?» — рассказывает Замир. — Адвокат «Крымской Розы» сказала: «Мы их снесем». Российская судья сказала: «Мне все понятно», ушла в свою комнату, через пять минут пришла и отказала в кассации «Крымской Розе». А я подумал: «Ага, значит, получается, есть в российских судах справедливость».

После возвращения из депортации они самовольно захватывали землю по всему Крыму. Вопрос самозахватов регулировал меджлис — исполнительный орган национального парламента крымских татар. Туда подавались заявление на получение участка и документы, удостоверяющие личность. Человека вносили в списки одной из Полян Протеста и закрепляли за ним участок. Крым обсыпался времянками; на закатах и рассветах солнечные лучи косыми полосами ложились между ними, а птицы селились в них, перепутав со скворечниками.

Украина нехотя передавала землю в собственность тем, кто ее захватил. Некоторые захватывали по два-три участка для перепродажи. В собственность вернувшихся из Узбекистана, Киргизии и Казахстана татар перевели участки на Полянах в микрорайонах Ак-Мечеть, Фонтаны, Марьино. Эту Поляну захватили в 2006 году, когда подросли дети первой волны вернувшихся.

— По закону Украины, — говорит Замир, остановившись у развалин постройки, — каждый совершеннолетний житель имеет право на участок земли (за исключением тех граждан, у которых участок уже есть. — «РР»). Мы сначала два-три года писали в администрацию, просили — дайте нам участок под стройку. Нам отвечали: «Земли нет». Тогда мы пришли и встали здесь.

Справа елозит трактор, оставляя после себя рифленые полосы. Черная дворняга с биркой на ухе уже удирает от него.

— Человек, которого тут снесли, — Замир показывает на кучу битого камня, — не дал согласия на снос и не взял компенсацию. Они его все равно снесли, а потом поставили перед фактом: «Приходи договариваться». И что делать? Кому кричать караул? Этот человек теперь испугался и ни с кем не хочет говорить. Боится, если что-то журналистам скажет, ему и этой компенсации не дадут.

— Вам было бы лучше, если бы Крым не вошел в состав России? — спрашиваю их.

Трое переглядываются.

— Проблемы возникают не из-за России, а из-за местного руководства, — говорит Эрлан.

— Вот это ты правильно сейчас сказал! — вскрикивает Замир. — Политики тут нет! Мы не имеем отношения ни к каким политическим или религиозным организациям. Мы просто хотим жить на своей земле.

Мужчины расходятся. Замир держит путь к серому, обмазанному цементом, двухэтажному дому с дуговыми пластиковыми окнами на втором этаже и солнечными батареями под крышей. Его двор не обнесен забором, и хорошо видно то, что во дворе: автомобиль «Жигули», детский велосипед и слива. По стене дома, привязанная за решетку окна, гуляет круглая колючка.

— Первым они оттяпали участок матери Ватана. Они там построили только цокольный этаж. Родители Ватана приехали сюда раньше, чем все татары начали возвращаться, — рассказывает по дороге к дому Замир. — Тогда людям в Крыму не разрешали даже продавать дома татарам. Мать Ватана в депортации вышла замуж за его отца, а он воевал в Красной Армии и даже в звании был. В шестьдесят восьмом году он взял жену, семерых детей и вернулся в Крым. Но их сразу второй раз депортировали обратно в Узбекистан. Они снова вернулись, и отец Ватана разослал по инстанциям письмо: «Повешу на грудь медали и сожгу себя. Пусть мой сожженный труп станет еще одним свидетельством борьбы за Родину». Ему разрешили остаться. Потом в Крыму родился Ватан, который теперь себя поджег. Его имя в переводе с крымскотатарского — «Родина».

Никуда не спешат облака, сгрудившиеся над поляной, как над железным ситом. Перекати-поле шуршит по стене, словно старуха нашептывает растрескавшимися губами и присохшим языком песню. Из-за деревьев, растущих с противоположной стороны забора, отъезжает машина.

— Туда не ходите, — предупреждает Замир. — Там чеченцы. Дети их боятся, и я не хочу, чтобы они вам нагрубили.

Ближе к деревьям, из-под которых выехала машина, в траве попадаются арбузные корки. Пахнет мясом. Под деревом разложена клеенка, а на ней — арбуз, шашлык, разломанный чурек. Вокруг сидят четверо с бородами.

— Вы что тут делаете? — поднимаются они.

— Я работаю. А вы что тут делаете?

— Мы отдыхаем. Нам обстановка тут нравится, — один из них, приподняв голову, обводит клинышком бороды полукруг, куда попадают несколько недостроенных домов, шумящий трактор и сухие пыльные деревья.

— А вы откуда?

— Мы из Грозного.

— Вы — чеченцы, сами знаете, что такое быть депортированными. Ваши семьи могли бы оказаться в такой же ситуации, как эти люди с Поляны… — говорю я.

— Нас депортировали двадцать третьего февраля сорок четвертого года, — подходит ближе еще один мужчина лет двадцати. Редкая борода обрамляет его скулы и подбородок тонким полумесяцем. — А этим людям дадут квартиры, компенсацию. У них нет даже документов на свои дома.

— А вы откуда знаете? Вы же тут просто отдыхаете?

— Да. О-о-о, — басом отвечает третий, — мы тут просто на пикнике.

— А как вы относитесь к тому, что мечеть этой Поляны тоже снесут?

— Если мечеть тронут, — мужчина с блестящей бородой прикасается к большому серебряному полумесяцу, висящему на цепочке поверх футболки, — мы тогда встанем на сторону жильцов — против застройщика.

— Мечеть не тронут, — говорит другой. — Такие вещи через муфтият решаются.

— А что, в России есть закон, который говорит, что самозахват можно делать? — вкрадчиво спрашивает третий.

Монастырский язык

Выйдя за забор, я сталкиваюсь с седоволосым адвокатом жильцов, Сергеем Монастырским. На его белой футболке выткан герб Российской Федерации.

— А начинала ли Украина процесс по узаконению прав на данные земельные участки за жильцами? — опережает он мои вопросы. — Какими документами располагают жильцы, чтобы подтвердить это? Никакими. Но при Украине была в Крыму такая позиция — есть земля, я ее хочу, и я ее займу. Вот по такому принципу часть людей на эту Поляну пришла. И они были не такие, как, например, этот гражданин, — он показывает пальцем на Замира, понуро сидящего на бетонном блоке. — И не как этот, и не как этот, — показывает на сидящих рядом Эрлана и Энвера. — Те хотели сделать на этой земле бизнес и делали его успешно. А эти, — он снова показывает на мужчин, — хотели просто жить. Но в четырнадцатом году пришла Россия…

Монастырский долго и подробно, оперируя юридическими терминами и извиняясь за то, что говорит не на человеческом языке, объясняет: в связи с вступлением Республики Крым в состав Российской Федерации был принят Закон Республики Крым № 66-ЗРК/2015, в соответствии со статьей 22 которого и Порядком предоставления земельного участка с расположенной на нем самовольной постройкой и выдачи заключения о возможности признания ее жилым домом, утвержденным Постановлением Совета министров Республики Крым от 12 мая 2015 года № 252, решалась многолетняя проблема. Таким образом было принято важное политическое решение, направленное на разрешение ситуации, сложившейся с самозахватами.

Кремль инициировал это постановление, чтобы не обострять политически сложный вопрос с крымскими татарами; в целом это сработало. Вернее, работало до последнего времени. Гражданин получал право обратиться в уполномоченный орган с заявлением о предоставлении земельного участка до первого января 2018 года. Но с оговоркой — дом должен быть жилым, а не «скворечником» и не времянкой.

Граждане, сидящие сейчас на бетонном блоке, с заявлениями обратились. Администрация заявление не рассмотрела. Граждане подали в суд на бездействие администрации. Суд признал бездействие администрации незаконным.

— Ну тогда у них вообще не должно быть проблем… — замечаю я.

— Вы загоняете меня в тупик, — эмоционально отзывается адвокат. — Мы тоже так думали.

Монастырский объясняет дальше: тут же АО «Крымская Роза» обращается в арбитражный суд и просит признать тот факт, что является правопреемником совхоз-завода «Крымская Роза», который и засеивал данное поле шалфеем. Суд такой факт признает. Жители Поляны, узнав, что такой суд имел место быть, подают апелляцию. Апелляция отменяет решение суда. АО подает в кассацию. Дело рассматривается в Калуге, и тогда-то «российская судья» произносит: «Мне все ясно», встает, уходит и возвращается с решением акционерному обществу отказать. Судья не усматривает в предоставленных суду документах связи между акционерным обществом и совхоз-заводом. А администрация города усматривает такую связь, поэтому передает землю в аренду «Крымской Розе»; та же, позабыв о шалфее, передает землю в субаренду группе компаний «Монолит». Далее один из жителей Поляны, жена которого работает в «Монолите», подает иск в суд на обжалование договора аренды администрации и АО и проигрывает суд в Крыму. И этот новый судебный процесс уже признает факт правопреемственности. То есть, если мы правильно поняли историю адвоката, «Крымская Роза», за которой стоят влиятельные застройщики, один суд проиграла, но зато выиграла другой, в поддавки. Появились конкурирующие решения судов, в том числе и такие, которые позволяют строить и сносить.

Вторая депортация

К утру охрана на Поляне меняется, бесследно исчезают чеченцы. Место прежней охраны занимают усиленные группы в камуфляже, с военной выправкой. Каждого входящего на территорию они окидывают холодным проникающим взглядом.

Замир ходит вокруг своего дома, беспокойно прикладывает пальцы к губам и, зайдя за угол, вдруг срывается посмотреть, куда едет экскаватор. От стройки его отделяют только слива и бельевая веревка с цветными прищепками.

— Что им слива? — нервно говорит он. — Моя слива… Ее в их плане нет. Я посадил ее, когда мы на этой земле встали, чтобы спустя годы она дала плоды и мы бы знали — сколько на этом месте стоим.

Слива дала плоды. Умытые пылью, они выглядывают из листвы. Экскаватор держит путь к этому дому. Застройщик подал на Замира в суд и выиграл. Замиру была предложена компенсация — миллион семьсот рублей и участок в Мирном, который представляет собой голое поле. Замир прислоняется к углу дома и смотрит в сторону работающих экскаваторов. Кажется, что этот взгляд, удивленно-распахнутый, застывший, был унаследован им от прежнего поколения татарских детей, в сорок четвертом смотревших на блестящие бесконечные рельсы, на плывущие знойные азиатские степи и на покойников, сброшенных из составов и уплывающих назад, в прошлое, в Крым.

— Если бы я был богатым человеком, я бы нанял строителей, чтобы они строили этот дом, — говорит Замир. — Но я даже окна покупал по отдельности. Две-три недели мы с женой работали, шли, покупали окно. Я грузил его в машину, привозил, вставлял. Еще одно окно есть, и теперь холод не будет заходить в наш дом. Я выстрадал каждый гвоздь.

Самое важное при строительстве дома — поймать диагональ. Чтобы дом был ровный. Диагональ этого дома поймал родственник Замира. Только после этого Замир с отцом начали копать яму для фундамента, залили бетон, установили опалубки. Потом Замир много работал — чинил телевизоры и компьютеры — и купил кирпичи. Приехали родственники, выгнали стены. Дальше пошла крыша. Но самой дорогой оказалась отделка. Тот, кто строил дом, знает. Родители, живущие на съемной квартире, начали приезжать в гости. Но теперь Замир их больше сюда не зовет: они горят, когда видят забор и технику. В прямом смысле горят. Как Ватан. Замир вжимается спиной в угол сильней, будто хочет врасти в землю, пустить своего дома корень, но перекати-поле шуршит по стене колючками, и дай ему только сорваться.

— У моего дома есть цель, — говорит Замир. — Выжить. Я верю в свой дом. Я верю в справедливость.

К дому, перегоняя технику, подходят двое — Эрлан и мужчина с фотоаппаратом.

— Эрлан, сколько семей они уже психологически сломали? — окликает его Замир.

— Считай сам. Было тридцать жилых домов, осталось семнадцать.

— Алло, Энвер, — говорит Замир в трубку. — Сейчас к тебе тоже экспертная оценка придет. Пусть будет еще одна экспертиза на всякий случай. Никто же не знает, что у них в голове. Приедут, снесут, потом докажи, что у тебя дом был. На всякие подлости они способны.

Под бельевой веревкой проезжает легковая машина, останавливается, из нее выходит женщина.

— Охамевшие рожи! — кричит она. — Останавливают меня: «Вы к кому? Вы в каком доме живете?» Нет, я сейчас буду им доказывать, что я тут живу и мои дети?!

— Лилиана, они просто сегодня полностью охрану сменили, — говорит ей Замир.

Техника останавливается у недостроенного дома, в десятке метров от дома Замира.

— У этого человека, — Эрлан показывает на тот дом, — сын-инвалид. Как бы вам правильно объяснить? Этот человек очень мучается. Сын серьезно болен, он каждый месяц тратит на его лечение сумасшедшие деньги. Сам на съемной квартире живет.

— Я слежу за его домом, — говорит Замир.

Он показывает сотруднику из агентства независимой экспертизы свой дом. Темную спальню с раскладным диваном, укрытым синтетическим покрывалом. Это к решетке ее окна привязано перекати-поле. У татар так заведено — вешать колючку от дурного глаза. Показывает кухню с сервантом, заставленным посудой.

— Мне было четыре года, когда моя семья вернулась в Крым, — говорит Эрлан, усаживаясь на диван. — Моим родителям удалось купить дом только в глухом селе Джанкойского района, это был даже не дом, а развалины. И при Украине, и при России нам говорили одно: «Хотите землю? Все ее хотят!» А у моего деда до депортации был большой частный дом. Мы его туда возили, когда в восемьдесят восьмом вернулись. Там другие люди живут. Сначала не пускали его, потом он объяснил, что ничего против тех людей не имеет, просто это его личный дом, он с отцом его строил. Когда дед вошел, он показал на стену: «Здесь было окно». Ему люди сказали: «Да, мы его убрали». Дед еще показал на дерево: «Я его посадил». Потом посидел на скамейке, поплакал и ушел. До этого ни разу он не плакал. Он боевой был. С бабушкой моей они семьдесят вместе лет прожили и умерли в один день. Сначала он, а она уже за несколько дней до этого не ела, не пила. И тоже умерла. Бабушке повезло — ее отец был председателем колхоза. Через его связи они на полдня раньше узнали, что татар будут выселять. Они спрятали в пояс золотые монеты и не взяли с собой ничего, кроме топленого масла. Это их спасло.

— А моя прабабушка, когда мы хотели вернуться в Крым из Киргизии, повторяла моей матери: «Ах, Крым уже не тот, совсем не тот», — говорит Замир, проводив оценщика. — У меня вот одна картинка все время стоит перед глазами, и я никогда ее не забуду — там, в Киргизии, прабабушка любила садиться возле крана, она пела песню «Гузель Кырым», смотрела куда-то вдаль и плакала. У нее было пятеро детей, при депортации она сохранила только двоих. Мы вернулись в девяносто пятом, когда прабабушка умерла. Она не выдержала бы этой дороги. И в Киргизии после распада Союза нам начали говорить: «Почему вы тут живете? У вас своя родина есть». На те деньги, что родители получили с продажи дома в Киргизии, они сумели купить только заброшенный дом в Советском районе. Пять лет занимались огородом, выживали, потом переехали в Симферополь и встали тут. А впервые я попал в Крым, когда мне было семь. Мама привезла меня показать землю моих предков, но я запомнил только море — где бы я его в Киргизии увидел? И самое вкусное мороженое.

Замир поет песню на татарском. «Гузель Кы-ы-рым» — тонко выводит он, а Эрлан слушает, опустив голову. Эрлану в качестве компенсации застройщик предложил пять миллионов рублей. У него большой дом и трое детей. Замир от компенсации отказался — он оценивает свой дом дороже.

— А у моей бабушки даже документы из архива есть на дом ее отца, — говорит он. — А так ей добавили к пенсии пятьсот рублей и сказали, что мы реабилитированы. Но вы и нас поймите. Мы — татары. Мы не можем жить в квартире. У нас испокон веков сады, мы земледелием всегда занимались. Нам земля нужна. Даже анекдот такой есть. Одному татарину сказали: «Сколько пробежишь, пока не упадешь, — вся земля, по которой бежишь, твоя». Татарин побежал, побежал. Уже не может бежать. Падая, он шапку снял, кинул и говорит: «А вон там я забор поставлю». Мы приветствовали российскую власть. Мы думали, она нам с землей больше, чем Украина, поможет. А нас взяли и…

Русские вместо донецких

В доме Энвера Замир садится на широкий топчан. Согнув руку, он обхватывает шею и тем же распахнутым взглядом смотрит вдаль через графин с водой, стоящий на столе.

— В две тысячи шестом году, прежде чем тут встать, мы стояли сто дней в Киеве, — начинает Энвер. — Тогда президентом был Ющенко. Тимошенко тоже нас отморозила. Нас как будто не видели, как будто нас не было. Как будто нас и сейчас нет. Но раньше при Украине нас хотя бы не трогали. Мы дождались, когда тут уберут шалфей, и заняли по восемь соток каждый. Потом мы компенсировали затраты колхоза на посевные шалфея. Я два года этот дом строил. Потом Янукович поставил нам тут главой Крыма Василия Джарты (председатель Совета министров в 2010–2011 году. — «РР»). Он был из Донецка и много чего тут поменял. Он говорил: «Вам нужна земля? Она есть. Хорошо, берите». Ну такой человек он был — решал от чистого сердца. Он много чего татарам дал. Землю в Петровской Балке на тысячу участков, например. Там тоже были Поляны Протеста, и стояли на них и татары, и русские. Но Джарты недолго правил тут, умер преждевременной смертью. Потом так получилось, что в 2013 году была создана земельная комиссия по переводу этой земли из сельхозугодий под жилой частный сектор. И у нас тут уже геодезисты ходили. Но потом случился переворот на Украине…

— Вы намеренно используете слово «переворот»? — спрашиваю его.

— Энвер! — вздрагивает Замир. — Будь осторожен! Мы не связаны с политикой! Они сразу нас арестуют, им лишь бы к чему придраться, потому что по закону они не хотят!

— Я не знаю, как это назвать, когда убирают действующего президента, — отвечает Энвер. — Дело в том, что с нашей Поляны люди даже в Киев ездили поддержать легитимного президента. А зачем это надо было делать, когда до президентских выборов год оставался?

— Вот ты зачем это сейчас говоришь? — спрашивает Замир. — Ты хочешь, чтобы нас ни за что арестовали?

— Но это же правда — мы всегда поддерживали легитимную власть. И даже при Ющенко мы пытались пойти на диалог, хотя нас всегда игнорировали.

— Потому что, Энвер, мы простые люди. С нами можно поступать несправедливо, — перебивает Замир. — Не говори то, что опасно говорить.

— Хорошо, — соглашается Энвер. — Но дело все равно в том, что в марте 2014 года наши представители и старейшины наших Полян поддержали Россию, мы были на приеме у Аксенова, и он сказал, что земельный вопрос решится в нашу пользу. А потом они нам ничего не сказали про постановление. Мы узнали о нем сами — из интернета. Мы написали заявления, но администрация передала наши данные застройщику. Что еще сказать? Если бы такое беззаконие происходило на материке, их бы взяли за холку, а в Крыму…

— Илья Большедворов сообщил мне, что ваш отец арестован. За что?

— Да, — Энвер кладет руки на стол. Он больше других на этой Поляне похож на татар с картинок, изображающих период Крымского ханства. — Мой отец — уважаемый человек среди нашего народа. Мы вернулись в Крым в 1987-м, родители купили в деревне Нововасильевка дом. У бабушки и дедушки были дома. Но что поделать, в них живут другие люди. И они тоже не виноваты.

— Как вы думаете, за что депортировали крымских татар?

— Мы якобы сотрудничали с фашистской Германией. Но когда деда семью выселяли, он воевал на войне. Он вернулся с войны в Крым, начал искать семью, через год нашел их в Средней Азии. Его осудили на пятнадцать лет как врага народа. В пятьдесят третьем, когда была массовая амнистия, его освободили. А в пятьдесят пятом родился мой отец. Люди его тут слушали, переговоры велись с его участием. В 2017 году в Симферополе проходили общественные слушания по поводу выделения земли. Мы узнали, и нас пришло больше, чем бюджетников, которых они согнали. Началось открытое голосование. На слушаниях мы голосовали против плана города. И мой отец встал и сказал: «Раз идет подсчет голосов, должна быть и счетная комиссия — ваши представители и наши». Но отцу не дали сказать, его обступили полицейские и вывели из зала. Ему дали пятнадцать суток ареста. На суде Валерий Семененко, директор «Акуры», был свидетелем. Двадцать четвертого октября 2017 года ко мне в семь утра начали прыгать силовики через забор — в полном обмундировании и с автоматами. По телевизору такого не увидишь. Взяли меня как щит и пошли проверять, есть ли в доме другие мужчины, хотя я сказал, что там нет никого кроме жены с восьмимесячным ребенком. Ей дали одеться и вывели. Меня после обыска вывели во двор. Ордер был выписан на имя отца. Хотя он тут не живет. Я сказал: «Вы можете меня вообще тут расстрелять. Но я против обыска и никаких бумаг не подпишу». А у нас тут нет природного газа, и твердотопливные котлы стоят. У меня там куча бумаг была. Для растопки я взял из мечети ненужные ксерокопии паспортов. Мы когда подаем заявления, приносим ксерокопии. А они искали что-то запрещенное. Но у меня никогда не было никакой запрещенной литературы. Я ни в каких религиозных организациях не состою, ни в каких политических течениях не участвую. Единственная моя цель — узаконить землю. А когда они нашли эти ксерокопии, они перестали искать, забрали их и ушли. Через день адвокат пошел в Киевское районное управление, которое обыск сделало, но его отфутболили. А потом моему отцу всякие начали внушать, чтобы он уезжал из Крыма на Украину. Но мой отец никогда на такое не пойдет, чтобы во второй раз Родину потерять. Четырнадцатого февраля его арестовали. Возбудили уголовное дело, что якобы ему на протяжении восьми лет какие-то четыре человека давали взятку. Те люди на Поляне не состоят. Мы их не знаем. Но мой отец якобы обещал решить их земельный вопрос. Эти люди не появились ни на одном суде. Отца пять месяцев продержали в СИЗО. Сейчас его в предынсультном состоянии перевели в больницу, а двадцать первого августа начнется судебный процесс. При Украине нас просто игнорировали, а сейчас вырезают как раковую опухоль, — Энвер поднимает глаза. — Я думал, пришла Россия, поставит московских чиновников, и все пойдет по-другому. Но у нас остались прежние люди. К кому нам обращаться, скажите, если сами власти такое делают? Вы что, не видите — мы горим… Здешние СМИ нас вообще не видят. Нас пытаются подвести под статью по политике и вероисповеданию.

— Только они ничего не смогли нам инкриминировать, — говорит Замир.

— Семененко в прошлом году написал на нас заявление — что на нашей Поляне проживают экстремисты. Нас вызвали на допрос. Но эта его кляуза не сработала.

Аллах, SOS

Раньше можно было от дома Замира по прямой дойти до мечети. А после того, как появился забор, приходится огибать его по кругу.

— Раньше я верил, что придет добрый милиционер и меня защитит, — говорит Замир, выезжая на «жигулях» из-за забора. — Но в ту ночь мы очень хорошую инъекцию получили — полицейские заняли сторону застройщика. Мы поняли, что добрые милиционеры — не для нас. Они для людей, для которых те дома строят, — он показывает на дорогие частные постройки, которые возводятся в пятнадцати метрах от забора.

Облака рассеиваются над крышей мечети Поляны. На минарет еще не надет купол. Мечеть, рассчитанная на полторы тысячи человек, строилась за счет жителей — из расчета, что на Поляне более пяти сотен участков, в каждой семье по два-три ребенка. Судьбу мечети будут решать муфтий Крыма и глава Крыма Аксенов.

Замир поднимается по ступеням из желтого камня. Навстречу ему по глубокому синему ковру выходит муэдзин, которого не назначал муфтият.

— Застройщик говорит, что мечеть построена с огромными недостатками, — говорит Замир, — но сначала они вообще говорили, что это не мечеть, а гостиница. Потом Илья прорвал блокаду, выложил видео, и все увидели, что это мечеть. Но они ее снесут. Она им тут не нужна.

— Не дадим! — восклицает нервно муэдзин, услышав его слова. — Не дадим! Я призываю Аллаха. SOS! Я кричу Ему — SOS. Аллах, помоги, мы горим! Почему они в Москве думают, что тут домов нету? — спрашивает он. Муэдзин заикается. Он с трудом говорит по-русски. Смягчает согласные и натягивает между ними гласные, как бельевую веревку. — Они в Москву поехали и доложили там, что тут поле голое — как на ладони. Что никого тут нет. Но мы же живые! Я каждый день призыв даю: «Мы живые!» Держу свет включенным через генератор всю ночь, чтобы они увидели! Чтобы техника сюда не ехала. Крик! Крик! Я кричу: «Аллах, SOS». Почему, когда в тридцать девятом моего дядю забрали из казармы в Польшу лейтенантиком на верную смерть, так можно было?! А мою мать — одиннадцатилетнюю «предательницу» — выдворили? Зачем тогда мой дядя за Советский Союз погиб? Почему не дают задержаться тут моему народу, корень в землю дать? Мы будто как колючка с неба упали! — он складывает перед собой ладони в чашу. — Крик! Крик! Крик души! — кричит он в ладони. — Боль! Боль! Обида.

— Не нервничай, — осторожно успокаивает Замир.

— У всех свои проблемы, — говорит муэдзин, — но у нас проблемы из-за того, что мы татары. И все равно истина есть, — он опускает руки, как будто проливая на себя все, что в них накричал. — Истина — в справедливости.

Замир покидает мечеть, а муэдзин, сев на лестницу и отвернувшись от всех, сгорбившись, раскладывает на коленях фотографии 2006 года, на них — начало строительство Поляны.

— Послушайте, — говорит адвокат Монастырский, — только двадцать семей, только двадцать на этой Поляне имеют реальное право на эту землю. И с ними следовало поступить так: признать за этими людьми право, а затем включить нормы земельного кодекса. Сказать: «Господа, извините, но данный участок нужен муниципалитету. Поэтому мы забираем у вас его обратно. Вот вам компенсация». И все довольны. Нормы закона соблюдены, российская власть, в отличие от украинской, поступает порядочно. А не так, как с Эрланом: «Бери чемодан, и пошел с детьми на улицу». И Замиру реально некуда идти. И Лилиане с тремя детьми — некуда. И не надо рассказывать про татарский вопрос! Тут нет никакой политики. Не надо искать политику и экстремизм там, где кто-то просто сильно уверовал в бога по имени Деньги.

Патриотизм застройщика

Чашечки стучат о блюдца. Секретарь с любезной улыбкой и подносом прикрывает за собой дверь в переговорной. За столом Валерий Семененко — генеральный директор строительной компании «Акура», Якуб Асанов — генеральный директор группы компаний «Монолит» и его заместитель Оксана Афанасьева.

— Что там происходит на Поляне? — спрашиваю я. — Идет стройка, люди взвинчены…

— На момент начала нашей работы по «Крымской Розе» там было сорок два строения, — говорит Семененко, — имеющих разную степень готовности. Сейчас их осталось четырнадцать. За год двадцать шесть человек приняли решение добровольно уйти с этой Поляны, получить от нас материальную помощь.

— Вы намеренно сейчас использовали слова «материальная помощь», а не «компенсация»?

— Да. В данной ситуации это не может выступать какой-то компенсацией. Строения расположены на объекте незаконно.

— И еще я добавлю, — говорит Асанов. — После того как здание демонтировано, они могут взять не только компенсацию, но и оставшиеся материалы.

— Люди в процессе переговоров просят нас учесть их обстоятельства — у кого-то, например, трое детей, — берет слово Афанасьева, — и увеличить сумму материальной помощи. И мы на это идем.

— Мы не должны давать вам эту информацию… — Асанов, переглянувшись с Афанасьевой, делает паузу, — но у них у всех есть другое жилье.

— В данном случае, — продолжает Афанасьева, — мы можем сообщить вам о том, что каждый из них имеет прописку в разных регионах Крыма. Мы были на последнем совещании с главой администрации Симферополя, и он там задавал представителям Поляны вопрос, почему они отказываются получать участки в стороне Мирного (микрорайон Симферополя. — «РР») и переходить туда. Я услышала, как несколько человек сказали, что им неинтересны участки в Мирном. Они хотят участки под Нижней Стрелковой. Поэтому говорить о том, что людей выгоняют на улицу… — теперь она делает многозначительную паузу. — Конечно же, нет!

— Вы говорите, что у каждого из них есть прописка и собственность в других местах. А кто вам предоставил эту информацию? Администрация? — спрашиваю я, и трое переглядываются.

— В процессе переговоров люди предоставляли документ в любом случае, — берет на себя ответ Афанасьева. — Те, которые подписывают с нами договора о ком… о материальной помощи. Мы не говорим о персональных данных.

— А вы не могли бы пояснить, что на Поляне делали чеченцы? — спрашиваю я, и Асанов с Афанасьевой смотрят на Семененко.

— Мы — компания, которая работает в рамках российского законодательного поля, — отвечает он. — Все сотрудники имеют российское гражданство.

— Это охранная структура, — говорит Асанов.

— Вы наверняка в курсе, что в Крыму было принято 252-е постановление… — начинаю я.

— Это не вопрос застройщика, — быстро реагирует Афанасьева. — Это история администрации.

— Но мне всегда казалось, что в Крыму живут сплошь одни патриоты. Пришла Русская Весна, и на патриотическом подъеме было принято постановление. И если, например, застройщик знает, что администрация его не выполнила, соответственно застройщик соучаствует в нарушении.

— Не совсем корректно так рассуждать, — говорит Афанасьева. — Это постановление — крымское, и никакой закон тут не нарушен.

— А мне казалось, что постановление было принято с решительного одобрения Владимира Владимировича Путина…

— И тем не менее оно — не закон, — отвечает Афанасьева.

— То есть Постановление — филькина грамота?

— Нет, — отвечает она же. — Но утверждать или предполагать соучастие в нарушении законодательства — некорректно.

— А мне кажется, что это очень патриотично — построить для республики красивейший микрорайон, — говорит Семененко, — безопасный, удобный и комфортный.

— У нас не только коммерческие объекты, — говорит Афанасьева. — Их только пятьдесят процентов. Все остальное — социальная инфраструктура. Говорить о том, что, реализуя проект, мы ведем себя непатриотично, абсолютно несправедливо.

— Россия выполняет все обещания, — добавляет бесцветным голосом Асанов. — Людям выделены участки, они просто не хотят уходить.

— Кстати, — обращаюсь к Семененко, — как вы думаете, вы поступаете с жителями Поляны по-человечески?

— Те двадцать шесть человек, которые получили от нас материальную помощь, считают, что мы поступили с ними по-человечески.

— А я слышала, что вы психологически сломали этих людей.

— Это возможная оценка каждого из них…

— Смотрите, какие участки им дают в Мирном, — Асанов показывает загруженную на телефон карту. — Я сам как представитель депортированных народов получил там участок. Закон работает, и патриотизм у нас не маленький.

— А какое отношение акционерное общество «Крымское Роза» имеет к комбинату «Крымская Роза»?

— Данные участки были получены нами путем приобретения прав аренды у комбината «Крымская Роза», — отвечает Семененко. — Мы прошли много проверок, и прокуратура подтвердила, что все наши действия абсолютно законны.

— А почему кассационный суд в Калуге не подтвердил?

— Он был не по существу, а по регламенту, — отвечает Семененко.

Ветер согнал облака, и они встали над забором как над железным ситом. Муэдзин кричит азан, и в молитве он не заикается. Его сигналы SOS тянутся веревкой к забору от минарета, которого тут скоро не будет. И над домами, которых тоже скоро не будет тут. Тянутся над сливой, и она упадет под ковшом, когда перекати-поле сорвется с решетки и полетит через забор. И будет тут город солнца — маленький образ большого Крыма, прогрессивного, инновационного, достойного стать частью России. И все будет хорошо. «Есть мир правителей, где все хорошо, — напишет в соцсетях Илья Большедворов. — И мир простых смертных. В этом мире сажают тех, кто не согласен. Их называют “экстремистами”, проплаченными Госдепом. И неважно, чем эти люди недовольны. Мусором на улицах. Отсутствием работы. Или тем, что власть сносит их единственное жилье. В Зазеркалье — свои представления о справедливости». И, может быть, Замир в этот предвечерний час сядет на ступеньки своего дома, погладит по голове черную дворнягу и, глядя вдаль, повторит слова своей прабабушки: «Ах, Крым… Крым уже не тот».

Что беспокоит

В 2016 году был реализован независимый исследовательский проект «Открытое мнение — Крым». Результаты, среди прочего, показали, что 68% крымчан считают себя русскими, 12% - украинцами и столько же - крымскими татарами. При этом 17% опрошенных крымских татар признались, что изредка сталкиваются с «недоверием или неприязнью к себе, нарушением прав или ограничением возможностей из-за национальности», а 7% — что сталкиваются с этим постоянно.

Решение о присоединении к России безусловно одобряет 21% крымских татар, ещё 25% скорее одобряют.

Рейтинг крымских проблем в порядке убывания их остроты:

- рост цен на продукты питания беспокоит 83% жителей полуострова;
- низкие зарплаты — 63%;
- плохие дороги, плохая работа транспорта — 63%;
- низкие пенсии — 62%;
- рост тарифов на ЖКХ, квартплату — 61%;
- низкий уровень медуслуг — 59%;
- плохая работа и произвол чиновников — 51%;
- коррупция — 49%;
- угроза безработицы — 37%;
- разрыв связей с Украиной — 34%;
- высокий уровень преступности — 31%;
- Наплыв новых жителей — 24%;
- Межнациональные проблемы — 21%.

За период с 2014 г. по 2016 г. материальное положение 16% опрошенных жителей Крыма ухудшилось, у 34% не изменилось, у 48% улучшилось.

Сколько туристов

Экономика Крыма напрямую зависит от летнего туризма. До 2014 г. на полуостров приезжали в основном россияне и украинцы, доля последних ежегодно составляла примерно 65%.

В 2015 г. отдыхающие жаловались, главным образом, на проблемы с Керченской переправой и в аэропорту «Симферополь», а также – на общее состояние инфраструктуры полуострова — 39% опрошенных. 20% отметили неудобства, связанные с обслуживанием, 19% — посетовали на высокую стоимость продуктов и услуг, 16% — на отсутствие интернета 4-G, 14% — на проблемы с обслуживанием банковских карт.

В 2016 г. Крым посетили 5,5 млн. туристов, что на 31% превысило численность отдохнувших в 2014 г., но всё же оказалось на 7,2% ниже численности посетивших полуостров в 2013 г.

Экс-министр курортов и туризма РК Стрельбицкий утверждает, что «согласно соцопросу за июнь 2017 г., 85,3% туристов остались довольны отдыхом в Крыму и планируют снова вернуться на полуостров».

Почему коррупция и какие цены

В 2014 г. был принят закон «О противодействии коррупции в РК», был образован Комитет по противодействию коррупции РК. В 2015 г. прокуратура выявила около 300 фактов коррупции, в 2016 г. было возбуждено более 250 уголовных дел по коррупционным преступлениям. В 2017 г. и 2018 г. они также исчисляются десятками. Жители полуострова объясняют низкие результаты в борьбе с коррупцией тем, что «остались чиновники прежние», «власти сами в коррупции завязаны, коррупция — это власть», «команда крымская неэффективно исполняет обязанности».

Как сообщает Федеральная служба государственной статистики индексы тарифов на услуги в 2014 году выросли на 27%, в 2015 — на 28,5%, в 2016 — на 17%.

Цены на товары первой необходимости в 2015 г. поднялись на 28%, в 2016 г. — на 9%, в 2017 г. — на 4%.

В 2018 г. значительно увеличились в цене некоторые продукты: морковь — на 99%, свежая белокочанная капуста и яблоки — на 37%, куры охлаждённые и мороженные — на 22%, , репчатый лук — на 20%, картофель — на 12%.