ТОП 10 лучших статей российской прессы за
Май 25, 2016

Поначалу я решил, что это местные копы, прочесывая местность на предмет наличия какого-нибудь полуночного грабителя, решили меня предупредить — ну, знаете, как они это делают: «Будьте бдительны, у вас на районе ЧП». Днем раньше я отправил свою невесту Кассандру и нашу 20-месячную дочь Софию к моей матери в Мексику. Мы попрощались в аэропорту Далласа, они улетели в Сальтильо, а я вернулся в наш уютный дом, охраняемый двумя собаками... Почему-то поначалу мне показалось, что эти люди на моей веранде должны все это знать. Наивный... Уже после пары вопросов мое лицо цепенело, колени начинали трястись, а очко — играть. Я понял: они пришли за мной.

Мои родители не морочились на легализации своего статуса, когда осели в америке. Они тупо забили

Я сказал, что мне нужно одеться. Я, правда, не понимал, чего может хотеть от меня полиция. Ну да, на мне висел условный срок за вождение автомобиля в нетрезвом виде и треть грамма кокса для личного потребления. Но я не нарушал условий наказания, отмечался в срок и был чист. Следовал правилам и вел себя хорошо. Я поднялся наверх и набрал отчима. «Все будет нормально», — подбодрил он. Но я как-то не был в этом уверен. Мои руки тряслись, на глаза наворачивались слезы. «Просто делай то, что они тебе скажут», — напутствовал отчим.

К своим 26 годам я успел побывать под арестом трижды. Я знал, чего от них ожидать. Сейчас наверняка засунут в какую-нибудь клеть, насквозь продуваемую кондиционером, и начнут долго допрашивать — поэтому я оделся очень тепло. А еще захватил 840 долларов на телефонные звонки, а то и, чем черт не шутит, временное освобождение под обязательство явки. 

Когда я вышел к ним, то наконец разглядел их в деталях. У каждого на униформе была нашивка с техасским флагом и большая вышитая надпись «Полиция». Но ни у одного не было видимой нашивки с именем. Один из них протянул мне бумажку с меткой «Операция «Беженец» и пугающе исчерпывающей информацией обо мне: ФИО, адрес, место работы. Мне было нечем крыть, и я признался: да, я Хавьер Валадес. «А мы федеральные агенты из иммиграционно-таможенной полиции, — отвечали они, — и мы пришли арестовать вас за нелегальное пребывание в США». 

Вот тут-то я и выпал в осадок. Такого я и во сне не мог предположить. Я жил в США с 12 лет. Я учился в Университете штата Техас и получил диплом специалиста в американском колледже. Я создал в Далласе журнал, признанный «Далласским обозревателем» лучшим изданием города. Я платил все налоги и говорил на чистом английском.

Я обернулся, чтобы еще раз глянуть на свой дом. Улицы были угрожающе тихими. Мои соседи сладко спали. Это был последний раз, когда я смотрел на свой дом.

• • •

В июле 2001 года моя семья въехала в США по шестимесячной туристической визе. До 11 сентября оставалось еще два месяца, и миграционные законы были не чета нынешним. Наверное, именно поэтому мои родители не морочились на легализации своего статуса даже после того, как осели в Америке. Никто не предупреждал их о последствиях.

Они тупо забили. В школе я держался особняком от моих испаноговорящих товарищей, которые все как один были траблмейкерами, выжимавшими для себя максимум льгот и послаблений из языкового барьера. Я же корпел над английским так рьяно, что уже через год меня перевели в обычную школу, где учились нормальные американские дети.

Мексиканцы среди них тоже встречались, конечно, но ассимилированные, принявшие американскую культуру и образ жизни. У нас с ними был изначальный уговор общаться только на английском. А по-настоящему я ощутил себя американцем, когда встал на скейтборд. Ничто и никогда еще не давало мне чувства такой свободы.

Мы катались на досках по далласскому даунтауну, слушали панк и хип-хоп 90-х, просили случайных прохожих купить нам пива в супермаркете «Севен-Элевен» — как обычные американские тинейджеры из популярного тогда фильма «Детки». Меня и за мексиканца-то никто не принимал: чаще идентифицировали как еврея, француза, араба или кавказца. Я хорошо учился, встречался с голубоглазой блондинкой-чирлидершей и всецело принадлежал душой стране, в которойжил. Я реально был американцем.

• • •

Я никогда не знал правил натурализации — потому что не знать их было просто. Моя младшая сестра, увидевшая свет в техасском роддоме, была американкой с рождения. Мои родители могли себе позволить дом, машины и кредитные карты, ни разу не столкнувшись с необходимостью оформить номер социального страхования.

Капитализму плевать, кто ты и откуда: если ты находишься в системе и работаешь на систему, на детали он всегда закроет глаза. Что окончательно подтвердил в 2001 году техасский губернатор Рик Перри, подписавший закон, позволяющий студентам из числа нелегальных иммигрантов получать от штата стипендию при условии, что когда-нибудь в будущем они подадут петицию на постоянное проживание.

Для этого нужно было жить в Техасе не менее трех лет и иметь американский аттестат о среднем образовании — как раз мой случай. Я получил в США водительские права, работу и статус владельца недвижимости — и ни разу ни у кого и в мыслях не было спросить меня о моем миграционном статусе.

В 2011 году мои родители развелись, и отец отправился обратно в Мексику. Меня это ранило сильнее, чем развод родителей должен ранить взрослого человека. Я перестал общаться с отцом, ушел в длительный запой и закур. Настолько серьезный, что меня выгнали из колледжа. Вот тут-то и началась та серия арестов — и впервые с тех пор, как я в 12 лет пересек границу, на меня обратило внимание американское правосудие. Судебные издержки в несколько тысяч долларов, условный приговор, группа анонимных наркоманов, внезапные проверки на трезвость и алкотестер, установленный по приговору суда в моей машине, — думал ли я тогда, что все это было лишь цветочками? Самым ужасным последствием той истории стало для меня попадание в группу риска. Когда в 2012 году президент Барак Обама подписал указ о новых правилах работы иммиграционно-таможенной полиции, именно среди фигурантов уголовных дел федералы стали искать нелегалов для депортации. Но тогда я об этом не мог и подумать. Тогда, после первого ареста, я бродил с выключенным телефоном по улицам Далласа и осмысливал сложные вещи. Город был моим домом, а я ничего для него не сделал. У меня был талант, и я знал других талантливых людей, художников, писателей, — но все мы тратили себя на алкоголь и наркотики... Именно тогда я решил придать своей жизни новый смысл, создав журнал о культурной жизни нашего города.

Я быстро сошелся с командой энтузиастов, и в том же 2012 году вышел первый номер нашего THRWD — журнала, сделанного жителями Далласа для жителей Далласа. «Это наш город, и наш первоочередной долг — оставаться местными, — писали мы во вступительном слове. — Вы помешаны на творчестве и самовыражении? Это хорошо: значит, вы живы. Простая акция — прочтение этого номера — ваш первый шаг на пути к тому, чтобы стать по-настоящему THRWDнутым».

Мы писали о чем угодно — от местных рок-групп и ресторанов до межрасового секса. Публиковали далласских поэтов, цитировали Сьюзен Зонтаг и Тони Кушнера. Стартап был успешным. Критики называли нас «точкой совместного творчества, перекрестного опыления идеями DIY-культуры». Нам хватило известности на то, чтобы уже первую годовщину существования отметить концертом, собравшим «привычное ядро из хипстеров плюс огромную толпу». В 2014 году журнал D Magazine назвал меня известным авангардистским издателем и включил в топ-100 ведущих городских предпринимателей в области креатива. А вскоре после этого THRWD признали лучшим журналом города. Это был момент славы. Я думал, что я навсегда выбрался из той темноты, в которой барахтался раньше. Я создал для Далласа нечто осязаемое, уважаемое и почитаемое — тем самым отдав любимому городу свой сыновний долг. На волнах этого позитива я влюбился, завел отношения и стал отцом. Я собирался жениться на Кассандре и наконец заняться оформлением гражданства...

А полгода спустя в мою дверь постучалась иммиграционно-таможенная полиция США.

• • •

До центра предварительного заключения в Клеберне, штат Техас, мы добирались семь часов на тюремном автобусе. Там нас накормили сэндвичами с ветчиной, показали видео об устройстве тюрьмы, предупредили о возможных сексуальных домогательствах и, как это всегда бывает в госучреждениях США, насквозь проморозили кондиционером.

Я все еще чувствовал себя наблюдателем: никак не верил, что стал частью этого. Другие задержанные не были на меня похожи. Парнишка, отмечавший в камере 21-летие, рассказывал, как, идя по пустыне в сторону американской границы, вынужден был пить свою собственную мочу. Еще один мужик из Гондураса видел, как в пути умирал индеец: он не знал, сколь изнуряющей будет дорога, свалился в обморок от усталости — да так и не очнулся, мотор не выдержал. И все истории в том же духе. Здесь они были нормой. Никто из этих парней не въезжал в США с любимыми родителями на легальных основаниях, по 6-месячной туристической визе, обнимая на заднем сиденье коробку с пожитками и слушая веселые разглагольствования отца о том, что, мол, никогда не надо оборачиваться назад. Никто не рос в Америке, не учился в американском университете и не издавал успешный журнал о культурной жизни Далласа. Зато почти все хотя бы раз задерживались полицией за то или иное криминальное деяние. И неважно, хорошо себя вели после ареста или плохо. Просто нет в США более полного списка нелегалов, чем сводки приводов в полицию.

Рассказывали даже, будто федералы иногда инициировали вызов условно осужденных на пробы и паковали их прямо в лаборатории. Не у всех же есть дом с адресом, куда можно приехать с наручниками в четыре утра.

Нас даже одевали в зависимости от статистики приводов. В красные комбинезоны рядили тех, кого брали за насилие. В зеленые — рецидивистов по асоциальному поведению, вроде меня.

Таким образом они визуализировали нашу опасность для сокамерников.

Первые несколько дней я только спал и привыкал к местным реалиям: посещению туалета на глазах у всей камеры, завтраку в четыре утра и расистскому чувству юмора поваров, включивших абсолютно во все блюда халапенью с соусом чили, типа все нелегалы должны любить острое. Этой еды не хватало, и по ночам все, у кого водились деньги, догонялись дошираком. Я никогда не забуду этот хрустящий звук, один и тот же со всех сторон: когда люди ставят пластиковый стакан с дошираком на пол камеры и толкут сухую лапшу, чтобы высвободить в стакане место для кипятка.

Так шли дни, а потом и недели. Моя спина потихоньку искривлялась от металлического пружинного матраса, уши глохли от круглосуточной какофонии из всех языков мира. Я же, как и в школе, решил: говорю здесь только на английском. Пусть охранники знают: я не чета всем остальным. В отличие от них я мог каждый день говорить с дочерью и невестой. У меня был повод надеяться, что однажды утром меня отсюда вытащат. Каждую ночь, свернувшись в клубок в своей зеленой униформе, я напоминал сам себе о всех своих достижениях на свободе — чтобы не стухнуть окончательно.

• • •

Между тем в Далласе по поводу меня поднялась волна. В мою поддержку давали концерты из серии «Свободу Хави!», на которых продавали майки со слоганом «Верните Хави домой». Очень быстро был собран фонд в четыре тысячи долларов, что привлекло внимание ряда адвокатов, желающих получить красивую строчку в резюме.

Далласская газета «Утренние новости» сделала большой репортаж, где на моем примере осуждались хищнические антииммигрантские рейды федералов.

Впервые со дня заключения в наручники я почувствовал себя значимым. А когда, сидя с сокамерниками перед телевизором, я увидел в новостной программе Кассандру и Софию, которая звала папу, я разревелся: с момента ареста я впервые видел свою дочь.

Прошло три недели, прежде чем адвокаты дали мне полный расклад по моей ситуации. Мои аресты выводили меня из-под действия президентского указа об отсрочке легализации для детей, завезенных в США иммигрантами-родителями: она не распространяется на лиц, замеченных в употреблении наркотиков. Поэтому альтернатива у меня была одна: покинуть страну добровольно либо пойти против системы и судиться с властями. В первом случае меня вышвырнут уже через несколько дней, но не наложат пожизненный запрет на въезд, и у меня будет шанс вернуться. Во втором я задержусь в США до окончания суда, но шансы выиграть его стремятся к нулю. Моя невеста собиралась нанять еще адвокатов. Мои друзья предлагали мне стать лицом движения за права нелегалов. Но я выбрал добровольную депортацию. Когда сотня активистов в очередной раз выставила пикеты с требованием дать мне отсрочку, к ним вышел мой адвокат и попросил свернуть лавочку.

• • •

Иммиграционно-таможенная полиция США практически не дает своим подопечным времени на сборы и прощания. О том, чтобы как-то оформить дела, подбить финансы, озаботиться поиском жилья на новой старой родине и т.д., — речи не идет вообще. Вас без предупреждения будят в два часа ночи, сажают в автобус и везут в Даллас. Там вы подписываете все бумаги, вас снова сажают в автобус и вывозят вон из страны. Все.

Чтобы хоть как-то дать понять, что меня выдворили, мы с Кассандрой изобрели простую систему. Если я не позвонил ей до 11 утра — значит, меня уже увезли с вещами на выход. Но за мной пришли не в два ночи.

За мной пришли почему-то как раз в 11 утра. Именно в тот момент, когда я набирал Кассандру из телефонной кабинки, я услышал, как выкрикнули мой номер. Мешкать было нельзя; я передал трубку оказавшемуся рядом парню, попросил дождаться ответа и передать, что мое время пришло. Когда за мной закрывались двери, я успел заметить, как тот поднимает вверх большой палец: сделано.

К тому времени я успел худо-бедно определиться со своим будущим. Я буду жить в Сальтильо с матерью и сестрами — все они, даже та сестра, которая американка по рождению, уже давно перебрались обратно в Мексику, так и не найдя для себя подходящей американской мечты. Мало того, Кассандра решила поехать со мной — чтобы София не росла без отца. Она уже бывала в Сальтильо: раз в полгода возила Софию к бабушке. Сказала, там можно жить. И все же это возвращение едва ли можно было назвать счастливым.

Мне вернули все, что было при мне на момент ареста. Не только одежду, но и 840 долларов. Деньги я тут же засунул в носок: по ту сторону границы за такие суммы и убить могут.

Автобус изнутри был разделен на три изолированных секции. По ним раскидали нас — меня и еще 16 попутчиков, щиколотки и запястья прикованы к талиям, чтобы не сбежали. Попробуйте попить, когда ваши запястья прикованы к талии, например. Это очень непросто. Куда проще попросить соседа подержать тебе стакан. То же и с едой: по два сэндвича и пачке ореховых крекеров на брата. Считается, что это должно поддерживать организмы заключенных на протяжении 8-часовой дороги к границе. Да уж, поддерживает. Особенно когда открытый туалет источает ужасающий смрад на весь автобус. Кушайте, не стесняйтесь.

По злой иронии судьбы наш путь лежал мимо моей теперь уже бывшей редакции. Потому что — по еще большей ее иронии — далласский офис иммиграционно-таможенной полиции США находился от нее в паре метров. Все время я работал бок о бок с теми, кто разрушит мне жизнь. А теперь еду мимо своего детища, привязанный на цепь, словно пес. Слушаю, как мои попутчики собираются жить в Мексике. Вот один парень из Халиско говорит, что ему для счастья нужна лишь бутылочка «Короны» да пара тако. Другой мечтает о встрече со стариками, которых не видел 15 лет. Третий ни разу не был в Мексике и никого там не знает. Четвертый шутит, что уедет на несколько дней в степь, а потом вернется домой верхом на койоте, потому что не может надолго оставить свою девушку... А я тупо смотрю на унылые заоконные пейзажи, и сердце мое пронзает вязкая боль.

Финал моей Большой Американской Мечты проходит в долбаном Ларедо, долбаный штат Техас, — городе, известном как один из главных перевалочных пунктов наркотрафика, со всем вытекающим криминалом и насилием. Два пограничника проводят нас по мосту к границе. Они должны убедиться, что мы пересекли ее и не вернулись назад. Поэтому они будут смотреть нам в спины, пока мы не скроемся из виду.

Я стою у границы. Подо мной в лучах заката переливается зеленым и золотым Рио-Гранде, а на другом конце моста нас уже ждут представители мексиканских властей с приветственными хлебомсолью. Я делаю последнее селфи в Америке. Возможно, этой панорамы я больше никогда не увижу.

А потом я делаю шаг в Мексику. Иллюзий у меня больше нет. Граница... Да, это всего лишь полоса белой краски шириной в пару десятков сантиметров. Но черт возьми, сколько у нее силы, сколько власти над душами людей.

ЭПИЛОГ

Хавьер Валадес проживает в Сальтильо, Мексика, с матерью, двумя сестрами, женой Кассандрой и дочерью Софией. Работает адвокатом в бюро, занимающемся кейсами с социальной страховкой. Зарплату получает в американских долларах. Каждый день смотрит американские новости.