ТОП 10 лучших статей российской прессы за
Март 7, 2018

Вера

В детстве я называл себя атеистом. Читал без разбора, в том числе книжки антирелигиозные, и решил, что в Бога не верю. Родители мои были коммунисты, полагаю, верующие, но глубоко в душе. К моей декларации атеизма они относились, как к милой детской шалости. Кто-то говорит, что он медведь, кто-то – что волшебник, а я говорил, что атеист. Взрослея, стал понимать, что если у нас про все хорошее говорят, что это плохо, а про плохое – что хорошо, то, наверное, и с религией все не так просто. И на каком-то этапе я понял, что верую. Крещен я был в 1988 году, уже будучи врачом. Среди врачей, кстати, много верующих. Воцерковленных – немного, но у нас таковых вообще, кажется, 2 процента.

Монашество

В 2000 году умерла моя жена. У нее был сахарный диабет, начались осложнения. После этого я стал монахом. Нет, не из-за этого, ее смерть не была причиной. Когда человек верит в Бога, у него есть желание быть с Ним. На каком-то этапе он это не осознает, а потом, на склоне жизни, люди начинают больше молиться. Когда жена умерла, я работал, растил двух дочерей и молился. В 2008 году принял постриг. Я не живу в монастыре, живу дома. Это разрешено. Я монах-священник Украинской православной церкви. Служить начинал в деревне в Северодонецкой епархии. Содержать батюшку там было сложно и жить негде, поэтому я ездил туда каждую неделю. В субботу садился в машину, ехал 800 км, служил, вечером в воскресенье возвращался в Москву. Так продолжалось 4,5 года. Сейчас служу в Москве. Дочки выросли. Старшая тоже стала монахиней, она проректор семинарии в Якутии. Младшая – хормейстер. Как отец жду внуков, конечно.

Скорая помощь

Когда приезжаю на вызовы,  многие догадываются, что я монах. Как говорится, попа и в рогожке видать. Вскоре после пострига приехал как-то на работу в подряснике. Коллеги говорят: «А чего это ты?» – «Ну, я теперь монах Феодорит». – «Правда? Ну поздравляем». И все, вопросов больше не было. Обращаются по-разному. Если человек меня 30 лет Серегой зовет, чего ж ему остается?

У нас уникальная бригада. Наша задача – межгоспитальная транспортировка реанимационных больных. Выезжаем в другие области, чтобы перевозить людей из местных больниц в Москву. Это всегда самые тяжелые случаи. Видим на месте разное. Если раньше люди в своей деревенской больнице хоть какую-то основную помощь могли получить, то сейчас их за 100 км везут в какой-нибудь межрайонный центр. По немосковским дорогам. На немосковской скорой. Иногда встает уже вопрос, а стоит ли везти – человек умирает просто потому, что долго едет. Это какой-то геноцид.

Другие пациенты

У меня много побочной работы, все время бегаю. Работаю посуточно и в дни, когда не на смене, причащаю пациентов как священник на дому. Это особая группа, очень тяжелая, – люди с редкими заболеваниями легких. Есть, например, синдром Бёрта – Хога – Дьюба, когда нужна трансплантация легких. Такие люди годами сидят на съемных квартирах тут, в Москве, потому что, если орган появится, до операции есть только 2–3 часа. Пенсии маленькие, фондов специальных для них нет, выйти они никуда не могут – все на кислородных концентраторах. Обратились они ко мне, чтобы причащал, но я пытаюсь помогать и по-другому. Тяжело это все.

Душа

Я всегда знал, что у человека есть душа. Работа реаниматолога ничего в этом плане не изменила. В любой реанимации, кстати, могут рассказать истории о том, как по ночам слышат шаги – якобы души умерших ходят. Ходят, это правда. Только никакие это не души, а бесовские сущности, задача которых – смущать людей в их вере. Реанимация круглая, дежуришь и слышишь вокруг: шлёп-шлёп. Посмотришь: нет, все лежат на местах. Как к таким вещам относиться? Молиться и не бояться.

Реанимация

У меня нет ответа, почему Бог дает человеку возможность находиться в реанимации, почему не забирает сразу. Можно лишь предполагать. Для кого-то это подготовка к уходу. Кому-то дается время на покаяние. Может быть, это знак родным.

Говорят, на такой работе быстро выгораешь, перестаешь чувствовать чужую боль. Это не так. Мы сострадаем пациентам, а не жалеем их – это разные вещи. В реанимации нет времени для жалости. Взрослая или детская – особой разницы нет. С детьми сложнее, когда они в сознании. В детской онкологии я бы не смог работать.

Смерть близкого

Нет одинаковых слов, которые помогали бы людям, пережившим смерть близкого. Когда моей жены не стало, в масштабе жизни я был примерно на половине духовного пути. К тому же я врач, сам диабетик – вот, с палочкой хожу, – так что знал, что это за болезнь. Это помогло мне в итоге никого не винить. Обиды на Бога не было. У многих она есть. Как с этим бороться? Молиться.

Священники на «Мерседесах»

Меня многое может расстраивать в жизни церкви, но не такие явления, как, например, священники на «Мерседесах». Я много знаю тех, у кого есть машины: у одного – Chevrolet Niva, у другого – старый VWPassat, у третьего – древний Ford, еще один ездит на корейском кроссовере, но там работающая матушка. У меня – Ssang Yong, купленный 10 лет назад на врачебную зарплату. Кто-то и меня, наверное, сочтет богатым. Но мог бы я помогать людям, если бы ездил на метро со своей палкой? При этом я в Москве. В селе же батюшки порой живут в 30 км от храма, автобусов нет или ходят редко. Так что любой священник радуется, когда ему дарят машину. Серафим Саровский учил принимать то, что тебе дают. Это ведь почти всегда подарок кого-то из богатых прихожан. Зачем люди делают такие подарки – другой вопрос.

Выбор

Я плохо отношусь к эвтаназии. Если врач по просьбе больного помогает ему уйти – это убийство. Но есть еще эвтаназия пассивная, когда человек сам отказывается от лечения. Тут я считаю, что он имеет право решать. Но ни врач, ни священник не должны подталкивать его к решению выбрать смерть. Сам человек может выбрать этот путь. И если так, я буду за него молиться, потому что это самоубийство. Он не перестает быть самоубийцей, если принял такое решение из-за того, что жить дальше невмоготу.