Праздничное «доброе кино» – товар чрезвычайно востребованный, но сезонный. Недолговечный. Из множества подобных картин, выпускаемых в мире к очередному семейному застолью, до следующей зимы доживают немногие. Есть, конечно, редкие исключения. По сравнению с рязановской «Иронией судьбы» даже «Реальная любовь» Ричарда Кертиса, исправно отвечающая на экране за приподнятое настроение уже больше десяти лет, выглядит бодрым свежачком. Но большинство новогодних фильмов ценятся на вес прошлогоднего снега.
А ведь придумать нечто принципиально новое в этом жанре вовсе не просто. Неизменным остается наличие нескольких волнующих перипетий, желательно невинно-трогательных, а лучше – вдобавок еще и романтических (для максимального охвата аудитории), которые в конце концов приводят к неизбежному рождественскому (светский вариант – новогоднему) чуду. Ну и немножко бутафорского снега в финале для полного эффекта.
Создатели «Елок» не стали изобретать Деда Мороза, а превратили сезонность, повторяемость в свой главный тренд. Новизна стиля, сюжетов, приемов, режиссерских средств, изобразительных решений и актерских лиц – это совсем не то, что хочет видеть их целевая аудитория в свой законный праздник. Напротив, по-настоящему популярным может стать только зрелище традиционное, неприхотливое и надежное, как салат оливье. И все же на этот раз даже «Елкам» потребовалось нечто пикантное для оживления франшизы. Действие новой комедии перенесено на сто лет назад, в Российскую империю 1914 года.
В Константиновском дворце – госпиталь для раненых. Там хорошенькие сестры милосердия флиртуют с на диво бодрыми пациентами, дело за малым – нужна рождественская елка, а там и вожделенные танцы. Но елки – как продолжение немецкой (то бишь антипатриотической) традиции – указом Думы на время войны запрещены. Справиться с этой невиданной напастью можно только всем миром: резвый молодой солдат (Александр Паль) подбивает сестричек на сбор подписей под петицией государю о возвращении елок верным подданным. И вот уже с десяток встревоженных барышень кладут себя на алтарь общественного служения, мешками возя письма в Константиновский предприимчивому юноше. Но успеют ли энтузиасты собрать подписи вовремя?! Назревает драма.
А в это время в солнечной Анапе поднабравший респектабельности персонаж Сергея Светлаков продает дом отменно лоснящемуся герою Ивана Урганта. Собственно, дом он уже продал – да вот только его многочисленное семейство (среди членов которого застигнуты врасплох и Альберт Филозов, и Нина Дворжецкая) никак не может выехать, поскольку тут у них свой «вишневый сад», откуда они без традиционного рождественского пира – ни ногой. Назревает драма.
Не все в порядке и в столице. Особенно на катке. Прекрасный собою полицейский (Артур Смольянинов) стремится покорить свою даму сердца (Екатерина Шпица), преловко катаясь на коньках, однако попадает в ситуацию трагического выбора: надеть ли на выступление канареечного цвета костюм с необыкновенно смелыми какими-то модернистскими вставками – или же остаться верным слугой отечества (как того требует опытный жандарм Владимир Гостюхин, местный арбитр хорошего вкуса). К тому же ясно, что модных штучек девица набралась у здешних господ футуристов, а они прибивают рояль к потолку, читают глупые непонятные стихи и вообще – гадкие. Назревает нешуточная драма.
В далеких от столицы заснеженных лесах под угрозой находится жизнь единственного неспящего медведя: на ручного любимца местных крестьян вздумал покуситься заезжий граф Виктор Вержбицкий. Назревает драма с выстрелом, которая, впрочем, блекнет перед настоящей, чистой, как слеза сэра Чарльза Диккенса, душераздирающей историей о двух потенциальных сиротках, которые вынуждены просить милостыню на базаре, оттого что жестокосердный аптекарь отказывается дать в долг лекарство для их умирающей бедной матери. Параллельно со всем этим два хулигански настроенных кадета везут чужую бабушку (вида самого разбойничьего) поездом в Пермь.
Все будет хорошо. Подписи соберут (не со скоростью «лайков», но все же), государь напишет на думском указе: «чепуха» (и тем решит судьбу елок), «вишневый сад» новоиспеченный Лопахин купит вместе со всеми его прожорливыми обитателями, модернистов простят, жандарм женится, маман с медведем выживут. Спасут и бабушку. Все положенные чудеса свершатся ко всеобщему умилению. Даже более того: в качестве особо праздничных мандаринок в «подарке» авторы припрячут оперного солиста Ильдара Абдразакова (под именем Шаляпина), Константина Хабенского (просто «папа») и низко летящий старинный самолет.
К сценарию, как ни странно, претензий меньше всего. Он не то чтобы особенно художественный, но безобидный. А вот то, как нарочито грубо, приблизительно, неряшливо сделано зрелище в целом – это вызывает некоторое удивление. Крикливая балаганная пестрота вроде бы к лицу незамысловатому праздничному народному представлению, но только тогда, когда она – избранный стиль, а не вынужденный результат. Тонкая стилизация, а не профессиональная небрежность. Декорации больше напоминают о раскрашенных фанерных «избушках» елочных базаров, чем о дорогостоящем новогоднем проекте. К чему было мучить бедняжку-актрису (которая не замедлила наябедничать публике), приучая ее к «историческим конькам», если городские улицы и рыночные площади за спинами героев – картонные? О каком уважении к публике может идти речь (а все «истинно народные зрелища» всегда настаивают на том, что созданы «для зрителя, а не для критики»), если артисты – даже известные некогда своей безупречностью – играют попросту скверно? К Урганту и Светлакову вопросов нет – они играют любимцев публики «Урганта» и «Светлакова», только в галстуках другого фасона. Но казалось, чтобы начал фиглярствовать Виктор Вержбицкий, надо чтобы не он – медведя, а как минимум медведь его держал на мушке. Равен себе, как всегда, только Константин Хабенский – полторы минуты его совокупного экранного времени отработаны честно и не без шика.
Еще больше вопросов вызывает, собственно, пафос шоу. «Мы нисколько не изменились за эти сто лет!» – с интимной задушевностью «Голубого огонька» внушают нам создатели «Елок 1914». И уточняют: «мы» по-прежнему любим елки, водку и мишуру, не любим непонятные стихи и – особенно – вызывающе одетых мужчин («помаду смой» – отечески советуют жандармы футуристам), любим детей и бабушек, ждем реляций от государя (а хоть бы и «чепухи»!) и что все вернутся с войны. Если нравственным итогом предыдущих «Елок» была идея о том, что все люди – разные, но все достойны чуда, то новый «елочный тренд»: люди – одинаковые, и за сто лет ничего с ними не произошло.
Так тихохонько, под перезвон рождественских колокольчиков, под елочкой, в нарядной обертке и россыпях конфетти публика получила принципиально новый культурный тренд. Если кого-то из зрителей вдруг по старой памяти заинтересует, что бы сказал по этому поводу, к примеру, Алексей Турбин, дважды сыгранный мелькнувшим в «Елках» артистом Хабенским, то такие мысли следует от себя гнать. Потому что это мысли непраздничные.
104.0
