Как измерить кризис? Конечно, процентами ВВП. Правильно, но узкоспециально и скучно. Есть не столь привычно затертый и уже от этого более драматичный измеритель — время. Точнее, потерянное время. То время, которое пойдет на восстановление утраченных позиций, на поиск пресловутого «дна», на отталкивание от него. Время — наш самый невосполнимый ресурс. Потерянного времени, в отличие от процентов ВВП, уже не вернуть.
В конце сентября 2011 года тогда еще вице-премьер и министр финансов Алексей Кудрин, сославшись на Жан-Клода Трише, который в ранге главы ЕЦБ в 2009 году предупреждал о том, что мир ждет «трезвое десятилетие», развил его мысль: «Сегодня можно добавить: нас, наверное, ждет потерянное десятилетие». Кудрин, как и Трише, конечно, имел в виду утрату былой скорости подъема экономики, снижение ее темпов.
Можно, конечно, вдоволь посмеяться над тем, что «трезвое» десятилетие легко превращается в «потерянное», но не стоит отвлекаться на игру слов.
Линию Трише—Кудрина подправил Алексей Улюкаев. В 2012 году он напомнил о своих словах, сказанных еще в 2009 году, то есть практически одновременно с Трише. Улюкаев говорил о том, что мировая экономика вступает в «новую нормальность». Вот чем она характеризуется: «Темпы роста мировой экономики будут существенно ниже, чем было прежде. И соответственно темпы роста российской экономики тоже никогда не будут прежними — я говорю об уровне, когда нет отрицательного разрыва между потенциальным и фактическим выпуском. С моей точки зрения, это рост примерно на 2,5–3%. То есть, если бы не было санкций, падения цен на нефть и если бы мы не делали глупостей, рост экономики был бы 2,5–3%. Эта новая нормальность надолго, для моего поколения — навсегда. Я не увижу другую нормальность».
Возможно, с точки зрения экономической науки «новая нормальность» предпочтительнее «потерянных десятилетий». Да и применительно к мировой экономике говорить о потерянном десятилетии вряд ли уместно. Время, потерянное всеми, замедляется для всех. Время теряет тот, кто отстает. Кто не находит себя или утрачивает былые позиции хоть в новой, хоть в старой реальности.
Это трагедия. И она не менее остра, чем трагедия «потерянного поколения», о котором между Первой и Второй мировыми войнами писали Хемингуэй или Ремарк. Отличие в том, что трагедия «потерянных десятилетий» гораздо шире.
Это трагедия не столько мира, сколько отдельных стран. И в первую очередь — России.
Можно спорить о том, какая страновая экономика сегодня претендует на роль локомотива экономики мировой, но многие экономисты склоняются к тому, что это экономика США. Можно спорить о том, сохранит ли Китай самые высокие среди крупных экономик темпы роста, но МВФ прогнозирует, что уже через два года Индия по темпам роста его опередит. Нельзя спорить с тем, что российская экономика развивается в противофазе с мировой. Хотя «противофаза» — это благозвучное прикрытие того факта, что сейчас мировая экономика набирает посткризисный подъем, российская же экономика продолжает погружаться в кризис. То есть отставать, теряя время и свои, и без того незавидные позиции.
Конечно, это временно. Как все на свете, отчего потерянное время и невосполнимо, как уже было сказано. Конечно, Минэкономразвития ожидает рост ВВП РФ в 2016 году на 2,3%, в 2017 и 2018 годах — по 2,5%. Все выглядит вполне пристойно и обнадеживающе, хотя мировая экономика все равно будет развиваться быстрее.
Чего не может сказать ни Минэкономразвития, ни Минфин, ни ЦБ, ни правительство, так это какие именно драйверы-спасатели поднимут на поверхность нашу экономику.
Главные надежды прогнозистов сводятся или к восстановлению потребительского спроса, которое должно последовать как реакция на замедление инфляции и относительную стабильность курса рубля, или к росту госрасходов, прежде всего военных, которые должны взять на себя роль локомотива. Что характерно, традиционных надежд на восстановление мирового спроса на нефть и сырье в объемах, обеспечивающих рост цен и, соответственно, доходов российского бюджета, уже практически не высказывается. Наоборот, извне Россию ждут — тут прогнозисты едины — исключительно риски, то есть угрозы.
Само по себе это означает, что модель экономики России ждут изменения. И, судя по всему, их проводником будет уже не правительство, которое, как, увы, и прогнозисты, следуя за событиями, не может их опередить и никакого заметного поворота в ту или иную сторону в регулировании экономики не закладывает, хотя управлять, как давно известно, — это предвидеть. Их проводником будет сама экономика.
Расчеты на рост потребительского спроса могут оправдаться лишь в весьма и весьма скромных объемах. Насколько «стабилен» рубль, нам демонстрируют его курсовые нырки, которые будут только учащаться. Впереди возвращение Ирана на нефтяной рынок. К тому же возможен мировой валютный шторм, что вызовет встречное движение в денежной политике ФРС США, которая может все-таки поднять свою ставку, и ЕЦБ, который продолжит политику количественного смягчения и дешевого евро. Рубль ждут два удара. Первый — грядущее ускорение падения цен на нефть в результате роста ее предложения за счет Ирана, что вызовет дальнейшее укрепление доллара. Второй — это общее бегство капиталов с рискованных рынков в условиях повышенной в данном случае валютной турбулентности.
Конечно, рынки будут заранее отыгрывать падение цен на нефть. Конечно, из России уже и так сбежало много капиталов. Но есть все основания под недавним прогнозом Центра макроэкономических исследований Сбербанка, в котором, в частности, говорится: «Не исключен шок на валютном рынке в четвертом квартале 2015 года, когда волатильность пары евро-доллар сильно вырастет. Падение рубля может превысить естественный уровень снижения, обусловленный падением цен на нефть». Какой уж тут расчет на рост потребительского спроса!
У слабеющего рубля есть, впрочем, как минимум две стороны. Первая — это стимулирование прилива инфляции и, соответственно, урезания платежеспособного потребительского спроса. Вторая — это стимулирование экспорта и импортозамещения. Но эта «пара гнедых» российскую экономику вряд ли вытянет. Как показал первый квартал этого года, когда экономика России еще не падала, решающую поддерживающую экономику роль сыграл не эффект девальвации рубля в конце 2014 года, а рост госрасходов.
С ростом же госрасходов ситуация неоднозначная. Со всех сторон есть лоббистские усилия их расширить. Противостоит же им отнюдь не один Минфин. Его объективным союзником оказывается фактор недоверия. Правительство мало доверяет бизнесу. Бизнес — правительству и его ведомствам. Дело дошло до того, что правительство не доверяет госкомпаниям, госкомпании — правительству. Правительство сомневается в том, что госкомпании будут выполнять свои инвестиционные планы, а те — что правительство своими действиями по экономии расходов эти планы не перечеркнет. На этом фоне тот факт, что мало кто доверяет объективности и независимости российского суда, уже отходит на второй план.
Вот и получается, что экономика остается без драйверов. Между тем, по прогнозу Economist Intelligence Unit (EIU), в 2015 году Россия выпадет из десятки крупнейших экономик мира, а к 2050 году может опуститься на 15-е место по размерам ВВП.
Это лучшая иллюстрация того, что Россия уже вступила в потерянные десятилетия.
Если прогноз EIU будет сбываться, тема госрасходов приобретает новое звучание. Это сегодня правительство не делает решительных шагов, а ЦБ по-прежнему хочет сначала (несмотря на приведенные курсовые угрозы) приручить инфляцию, а уже потом взяться за поддержку экономики, так что решительного снижения его ключевой ставки ждать не приходится. Но если экономика будет продолжать тухнуть на фоне сегодняшней открытой конфронтации России с Западом и выдвижения Москвой геополитических амбиций, мало соответствующих показываемым экономическим результатам, то возникает искушение обратиться к мобилизационной модели развития экономики.
Собственно, расчет на то, что военные расходы станут ее новым драйвером, первый шаг в эту сторону. Мобилизационные экономики бывают разными, но с одной моделью мы все хорошо знакомы — такой, по большому счету, была советская экономика. Она и надорвалась, когда выяснилось, что военные расходы вместе с пресловутой конверсией — вовсе не локомотив, а бремя для экономики.
Если поворот к мобилизационной экономике состоится, это будет означать, что у нас не только впереди потерянные десятилетия. Тогда мы зря прожили 24 последних года.
1.0
31.56
