ТОП 10 лучших статей российской прессы за
Апрель 19, 2016

Не для, а про людей

— Леонид Григорьевич, когда-то вы открыли свой театр «Вишневым садом». А почему театр — не в честь даже, а именно — «Антона Чехова»?

— Потому что Чехов занимался не сюжетами, не социальными проблемами, а человеком в метафизическом смысле слова. Именно это мне интересно. Отсюда и название. И он, и Куприн, и Бунин, и Толстой писали так. В своей последней пьесе «Вишневый сад» он с непостижимой точностью описал то, до чего сам не дожил, но что провидчески предвидел: деградирующую аристократию (Раневская, Гаев) вытеснил новоявленный капиталист Лопахин. Но он был «отравлен» идеализмом своих предшественников и поэтому умудрился быть спонсором своих будущих убийц (Петь Трофимовых), а те, в свою очередь, пали от рук лакеев Яш.

Такая вот печальная селекция.

Весь спектакль наблюдавший за действием Прохожий с дирижерской палочкой в руках ломает ее в конце. Ну не вышло у Него — с нами… Вообще я стараюсь нивелировать национальные особенности, присутствующие в пьесе. Наш театр — о людях, о человеческой природе. А человеческая природа разнится не по национальным признакам, а, скорее, по культурным, этическим.

— Вас не волнует, где это происходит, с кем — китайцем или французом, интересна лишь суть происходящего?

— Примерно так. Знаете, спектакли иногда строят по принципу китайских шкатулок, или, по-нашему, по принципу матрешки: «бытовая» шкатулка кладется в историческую, а потом они вместе — в метафизическую… Я бытовую шкатулку, как правило, убираю, меня больше интересуют история и метафизика событий.

— Для вас важно быть понятым? Или реакция зрителей второстепенна? Ведь есть же и такая позиция — если меня не поняли, сами дураки.

— Понятым? Крайне важно. Понятым и убедительным! Иначе зачем вообще говорить.

Для меня искусство, и театр в частности, это род проповеди, вызванной потребностью исповедоваться.

— Исповедоваться… Значит, говорить о том, что болит.

— Да, именно болит, а не беспокоит. Боль — достойный повод для работы над спектаклем, беспокойство — недостаточно… У меня ощущения тотальной болевой зоны от того, что происходит с нами, с нашим обществом, с каждым из нас в отдельности.

Можно, конечно, принимать обезболивающее и стараться заглушить боль. И это тоже достойное занятие для театра.

Например, хорошая комедия положения может служить таким обезболивающим.

— С вашей точки зрения, искусство способно значимо влиять на жизнь человека?

— Настоящее искусство, думаю, да. Оно может повлиять хотя бы на короткое время. И такие спектакли в моей жизни, к счастью, были: «Мещане» в постановке Товстоногова, «Вечно живые» в постановке Падве, «Дети Ванюшина» в постановке Гончарова, «Дальше тишина» Эфроса, «Разгром» Захарова, «Матросская тишина» Табакова...

Именно такой театр меня волнует и на меня влияет. Именно такой театр я стараюсь исповедовать.

— Я слышала, что последний ваш спектакль сорвал овации в Питере. А о чем он?

— Эта третья пьеса Бернарда Слейда, поставленная в нашем театре. Первые две: «Там же, тогда же» и «Чествование» имели серьезный успех. Нынешняя называется «По особым случаям». Сюжет такой: накануне развода семейная пара празднует 15-ю годовщину свадьбы, и дальше они встречаются лишь по особым случаям. На сцене два актера: Инга Оболдина и Егор Дронов.

Они держат зал в напряжении на протяжении почти двух часов. Эта история о двух любящих людях, которые пытаются доказать себе, что они могут прожить друг без друга, и у них, конечно же, ничего из этого не получается. Они мучают себя и друг друга, и оба проигрывают чувству, которое испытывают. Любовь побеждает их характеры и комплексы и соединяет их навсегда. Искренне советую посмотреть этот спектакль тем семьям, в которых что-то не ладится.

Уверен, многим он поможет.

Король — голый. Да здравствует король...

— Один человек ходит в этот театр, другой — в тот. Часто формируется тренд — скажем, ныне модно ходить на Богомолова, а куда-то там — не модно. Для вас что-то значат эти разговоры?

— Нет, конечно. И если я читаю в откликах, что какой-то мой спектакль не понравился, я расстраиваюсь, но понимаю, что это нормально, просто зритель оказался не мой.

А вообще меня страшно злит, когда говорят — ах, как вы можете ходить на такого-то актера! Я возмущаюсь — послушайте, но он не ворует и не убивает, а выходит на сцену и работает. И если кто-то ходит на это смотреть, значит, это кому-то надо. Все остальное — высокомерие. Люди рождаются разными, поймите. И есть еще момент. Когда пытаются закрыть какой-то театр, в который не ходят, тут же начинаются крики о гибели культуры. Гибель культуры есть, но в том числе потому, что есть такие театры! Если ко мне не ходят, я отдаю себе отчет, что это не в русской культуре трагедия происходит, а у Лени Трушкина.

— Уточню: под высокомерием вы имеете в виду не мудрость, а попытку некоторых изобразить из себя интеллектуалов... при отсутствии оснований?

— Не совсем так. Мы знаем, что неприлично указывать человеку на его физические недостатки, на то, что он чем-то отличается от большинства.

Но почему-то в отношении искусства именно высокомерные его представители часто уподобляются фашистам...

Вспомните, сколько разговоров велось по поводу Малевича и его знаменитого полотна.

А я всегда считал, что это шутка художника и не более, и говорил об этом. Чего только не слышал в ответ! А сейчас сделали спектральный анализ «Черного квадрата», и выяснилось, что Малевич и правда закрасил там что-то. В данном случае «голый король» — не Малевич. А те люди, которые выдавали черный квадрат за живопись для избранных. На мой взгляд, это явление типично и сегодня.

— А что сделают с мальчиком, который скажет, что король — гол? Если он появится, конечно?

— Придушат они его, этого мальчика… А потом спросят: «А был ли мальчик?! Может, мальчика-то и не было…»

— Что, есть способ определить настоящее искусство и подделку?

— У настоящего искусства есть энергия. Попав впервые в Мюнхенскую галерею, я оказался в зале неизвестного мне, к стыду, немецкого импрессиониста Либермана. Некоторые его работы меня просто потрясли. У меня не вызывает сомнения, что его искусство — настоящее. И это объяснили мне не искусствоведы, это дали мне однозначно понять полотна этого художника. Для меня искусство — это то, что волнует мою душу, заставляет ее работать, вызывает сострадание либо негодование, помогает выживать в трудных ситуациях, будоражит совесть.

Искусство, попавшее в руки людей, для которых приоритетом является не человек, а деньги, уродуют это самое искусство, навязывая зрителям или слушателям свою собственную систему ценностей.

— Да, недавно уборщица вынесла с выставки арт-объект, приняв его за мусор. Раздражает, когда тебе начинают объяснять, что своим«перформансом» хотел сказать художник.

— Очень часто художник, боясь обнаружить собственную пустоту, «напускает туману»… Я много раз повторял, но повторю еще раз: Байкал очень глубокий, но прозрачный, а лужа — мутная. Байкал прозрачный потому, что не боится обнаружить свою глубину.

А лужа мутная потому, что боится быть уличенной в ее отсутствии. Под Питером, по дороге в Выборг, вы можете увидеть табличку с названием реки Могучая. Табличку вы увидите, а реку разглядеть не удастся — вялый ручеек. Нечто подобное я часто наблюдаю в искусстве.

— Многие считают, что сейчас время снобизма и профанации.

У нас разное время. В том числе и такое. Но оно всегда было таким — разным. Если бы спросили меня, я бы сказал, что никому не надо мешать существовать. А задача государства — поддерживать образование, просвещение.

А образованные и просвещенные люди сами решат, что хорошо, а что плохо.

Справедливость и деньги

— И все же, театр — искусство для избранных?

— Вот он-то как раз и нет! Конечно, он должен быть ясным и глубоким, а дальше каждый пусть съедает столько, сколько способен. Может оказаться, что пришедшему к нам зрителю моей глубины мало, а может прийти тот, кто в ней захлебнется и будет неспособен переварить мой спектакль. Он больше не придет, но это совсем не значит, что он плох или что плох я. Просто это не мой зритель. Важно знаете что? Быть равным себе, не морочить никому голову. Быть умней себя — глупая гордыня, глупей — преступление. А еще надо пытаться угодить себе самому.

— Вы жестко контролируете процесс постановки?

— На уровне ощущений. Но если говорить о технических вещах, то жесточайше. И если есть накладка, лишаю человека ползарплаты. Эти деньги я не забираю себе, меня нельзя уличить в том, что я скрысятничал. Они уходят в наградной фонд.

— И за что же вы способны наказать рублем?

— Ну вот, скажем, оператор по свету отвлеклась, и свет пошел не так, как нужно: он должен был «выходить» медленно, одновременно с музыкой, а он пошел впереди музыки.

Я поставил это, мы репетировали, проходили эту мизансцену целый час. Ну и этот спектакль она в итоге работала бесплатно.

— Жестко...

— Но справедливо. На меня не обижаются. Потому что все знают, что если бы так же ошибся Хазанов или любой другой актер, играющий у нас, было бы то же самое. Но Хазанов не делает таких ошибок, потому что работает как одержимый.

— Часто говорят, что искусство должно быть свободно от денег. Не очень понимаю, как это. Но вы сочетаете их легко?

— Никакого диссонанса тут нет.

Наоборот, это освобождает от многого. Но если говорить обо мне как о продюсере и режиссере в одном лице, то всегда побеждает режиссер.

И всегда он оказывается умней продюсера. Я всегда могу сказать себе, но не другим, а засунь-ка ты деньги в то самое место, понимаете? Если я буду обслуживать кого-то, я перестану получать удовольствие. А так я в ладу с собой.

Это роскошь, которую я себе позволяю. Деньги, конечно, определяют многое. Например, мы оплачиваем аренду, снимая залы для спектаклей у тех, кто получает деньги на их содержание. В этом смысле, как вы понимаете, мы с другими театрами не в равных условиях.

Хотя это позволяет держать «мышцы в тонусе». Но сейчас надеемся на получение своей сцены.

— Вы ставили Шекспира, Ростана, Моэма, классику. А искушения поставить что-то на потребу публики у вас не возникало?

— А кто знает, что это за потреба и какой публики? Это искушение для... коротких мозгов.

Хотя… если театр для тебя лишь место работы — ну, попробуй. А если это твоя жизнь — ничего не получится.

— Если честно, вы как руководитель — орете, кричите, ногами топаете?

— Я понимаю, что каким-то артистам можно приказать, но на самом деле никому приказывать не нужно. Вообще насиловать — это как в любви: если рассчитываешь на эффект, надо любить и договариваться. Если мы говорим про «кто главнее», то это вообще не про меня: ни в семье, ни на работе. Конечно, когда мы ставим спектакль, главнее — я, поскольку я отвечаю за конечный результат. Но если это упирается в «не буду так играть», я буду думать, критично это для меня или нет.

Если критично, скажу, что играть не надо. Если некритично, скажу — давай думать что-то другое. В нашем деле очень важно, чтобы энергия генерировалась всеми, чтобы она была родной. Я думаю, что примерно так же и в вашей журналистике — чтобы делать газету, надо быть единомышленниками.

— Абсолютными?

— Можно в чем-то расходиться, чтобы был спектр, но расходиться не глобально. Надо бороться за свою правду, но слышать, что есть правда и другая. Правда — это не то, что выгодно сегодня. Любая неправда мне неинтересна. Когда я ее чувствую, мне хочется… матюгнуться. Для равновесия. И когда человек «оттопыривает мизинец», мне с ним делать нечего. И за плечами у меня «кладбище» живых людей, с которыми я просто перестал общаться по тем или иным причинам.

Я знаю, что некоторые артисты боятся ко мне идти работать — известно, что я беспощаден в случае нарушения договоренности. Но я никогда не брошу камень в человека, если мы не договорились.

И это тоже известно.

«Мы разделяемся...»

— В одном из интервью вы как-то сказали, что театр начинается не с вешалки, а с этики.

— Ну да. И все ее законы прописаны давным-давно. Мы всегда знаем, когда поступаем неправильно. Человек всегда знает, когда нагадил.

— И умеет себя оправдывать.

— Нет, он мучается! Если он — человек. Давайте честно: мы — разделяемся… Делимся на людей и гомо сапиенс. Нелюдей я презираю. Но не виню их ни в чем. Чехов вложил в уста Фирса слова: раньше вишню сушили, мочили, мариновали, варенье варили и, бывало, возами возили в Москву, Харьков. А Лопахин спрашивает: а где же сейчас этот способ? Фирс отвечает: забыли, никто не помнит.

Чехов написал этот текст в 1903 году! Вот и мы, похоже, забыли способ.

— Вы про извечный вопрос «Быть или казаться»?

— Лицемерие в огромной степени пришло вместе с насильственным коммунизмом, когда не сознание, а страх заставлял людей идти строем. Было единогласие, потом единодушие, для которого люди ломали себя из страха — при Сталине, например. Это страшная сила — страх оказаться не в большинстве. А ведь все эти люди могли бы «быть». Если человек боится «быть», это великое горе для него и опасность для страны.

— Но тут что поделаешь — в 90-х произошел огромный провал, в том числе в культуре.

— Думаю, это все потому, что мы — прыгнули. А надо ходить. Посмотрите, как преемственность соблюдается в Европе. Мне после сорока лет начал нравиться некий консерватизм... Экономисты говорят, впрочем, что в 90-е нам только и оставалось, что прыгать, но я в этом ничего не понимаю. А вот в искусстве понимаю, и точно знаю, что в культуре так нельзя делать.

И сейчас мы пожинаем плоды.

У нас есть эта порывистость в ментальности. Мейерхольд, например, сразу отправил Станиславского на свалку.

И предложил свою биомеханику на смену. Но меня она не убеждает, я никогда не видел, чтобы физический жест рождал чувства. Обозначал — да, но не рождал. А меня ничто не потрясает так, как процесс рождения — в музыке или на сцене. Потому что если сыграно — это одно, а если прожито — это другое. Когда звук рождается, а не исполняется, он рвет сердце.

— Все верно. И все вроде бы это понимают. Но почему тогда у канала«Культура», например, на мой взгляд великолепного, не такие высокие рейтинги, как хотелось бы?

— Канал «Культура» — один, а остального — много. Если человек получил прививку культурную, то он будет смотреть этот канал, будет слушать музыку в филармонии, читать книги или пойдет в театр. А люди, которые не получили этой прививки… Здесь, как у Гамлета: «привычность изменяет лик вещей». Мы любим то, что получаем. Если будем смотреть «ментовские войны», будем любить их.

Причем это мировой процесс.

Я думаю, что все зло от человека, а не от Бога. Не получилось у Него с нами...

— Ну а как же роль интеллигенции? Она еще есть, кстати?

— Она была и есть! Шукшин дал хорошее определение интеллигенции... Если говорить не об образовательном цензе, а о нравственном, то, конечно, она осталась, но ее так немного, что она не способна вести общество. Для меня были авторитетами Товстоногов, Астафьев, Лихачев, Эфрос.

А сейчас я слушаю иные радио станции и с ужасом понимаю, что комиссары в пыльных шлемах лютуют с обеих сторон. Мне может что-то не нравиться, но это не повод для крика, обвинений, призывов к изничтожению.

У меня есть ощущение тотального бескультурья, что со стороны власти, что со стороны оппозиции. Это проблема всего нашего общества.

— А прежде велись разговоры о фантастической талантливости России.

— В этом смысле наша страна уникальна. Она просто плодоносит талантами, рождает их и рождает, иногда — вопреки всему. А, может быть благодаря этому всему. Чаще всего талант, именно в силу «таланта», деликатен, неназойлив и так и остается никому не известным. И, на мой взгляд, задача государства сделать так, чтобы бессовестным, лицемерным, нахрапистым людям жилось труднее, чем совестливым, деликатным и искренним. И тогда в стране, безусловно, все получится.

— Таланты нуждаются в ценителях... Вы заметили, кстати, что у нас практически исчезла театральная критика?

— Давно. Она закончилась в самом начале 90-х. Сейчас что хвалят, что ругают — одинаково бессмысленно читать.

Театроведение, с моей точки зрения, в общем-то, исчезло.

Но и раньше у нас театральная критика была посредственной. Кого любили — того и пели, порой уничтожая талантливых людей. Создание идолов — большая российская беда. У каждого художника случаются победы и поражения. Пастернак писал: «Но поражение от победы ты сам не должен отличать». Это он писал о художнике. У нас это случилось с критиками. Они коллективно кого-то любят, кого-то презирают. Наблюдается страх оказаться вне стаи.

Это плохо для искусства, это плохо для художников и это плохо для критиков.

— Ну хорошо, вопрос напоследок: а что вы в себе не любите?

— Я человек счастливый… И достаточно сильный… Если бы я в себе что-то сильно не любил, думаю, у меня хватило бы сил с этим справиться. Есть многое, что мне не нравится в себе. Например, с годами я потерял способность влюбляться. Думаю, это вызвано тем, что перестали влюбляться в меня. Мне не нравится в себе отсутствие знания иностранных языков. Это обедняет восприятие окружающего меня мира. Чего тут больше, отсутствия реальной необходимости знаний или моей лени — трудно сказать. А еще мне не нравится, что я стал более терпимым ко многому, с чем раньше мириться не мог. Да, это мне не нравится.

СПРАВКА

Театр Антона Чехова играет в среднем 100 спектаклей в год на арендуемых им сценах и площадках и много гастролирует. Это первый в России театр, организованный на принципах рыночных отношений, на внебюджетные деньги, все 16 лет прожил без госдотаций. Новые организационные принципы работы театра и особый стиль руководства, а также художественные решения поставленных спектаклей привлекли в театр лучших артистов России: Евгения Евстигнеева, Татьяну Васильеву, Олега Басилашвили, Валерия Золотухина, Геннадия Хазанова, Константина Райкина, Владимира Меньшова, Веру Алентову, Ольгу Волкову, Татьяну Догилеву, Александра Ширвиндта, Любовь Полищук, Людмилу Гурченко, Михаила Державина, Чулпан Хаматову и многих других. За все время существования театра Леонид Трушкин обращается как к творчеству классиков (У. Шекспир («Гамлет»), Э. Ростан («Сирано де Бержерак»), С. Моэм («Недосягаемая»), так и к современной пьесе: «Там же, тогда же?» и «Чествование» Б. Слэйда, «Ужин с дураком» Фр. Вебера.