Сто лет назад большевики отменили частную собственность на недвижимость в городах: под предлогом наделения всех нуждающихся «жилплощадью» вводился тотальный контроль за бытовой жизнью человека, а сам жилищный фонд оказался в ведении НКВД. Квартира превратилась одновременно и в вожделенную мечту, и в орудие репрессий. А существование граждан в стране определяла с тех пор распределительная вертикаль, которая «прошила» все сферы жизни (от продовольственного пайка до места на кладбище). Принцип торжествовал простой: не только желаемое, но и жизненно необходимое купить нельзя, можно только получить от власти, которая единственная и определяла — кому, сколько и что дать. «Раздаточная экономика», правда, и до большевиков процветала в России, и после них осталась. Феномен изучал «Огонек».
Не было еще Советской России, а ее будущий вождь уже задумался о значении квартирного вопроса. «Пролетарскому государству надо принудительно вселить крайне нуждающуюся семью рабочего в квартиру богатого человека,— рассуждал Владимир Ленин почти за месяц до революции в работе с красноречивым названием "Удержат ли большевики власть?" и далее описывал, как это следует сделать.— Наш рабочий отряд милиции состоит, допустим, из 15 человек: два матроса, два солдата, два сознательных рабочих, затем 1 интеллигент и 8 человек из трудящейся бедноты, непременно не менее 5 женщин, прислуги, чернорабочих и т.п. Отряд является в квартиру богатого, осматривает ее, находит 5 комнат на двоих мужчин и двух женщин: "Вы потеснитесь, граждане, в двух комнатах на эту зиму, а две комнаты приготовьте для поселения в них двух семей из подвала"...» Вот незамысловатый способ «квартирного передела» — с принудительным распределением «жилплощади» и приказами потесниться,— гарантировавший, по мысли вождя революции, авторитет власти: «социально близкие» в описанной схеме премировались лучшим жильем, а «социально чуждые» наглядно понимали, кто здесь хозяин. И все приучались слушаться.
Получив возможность реализовывать идеи на практике, большевики издали, как теперь бы сказали, «пакет законов», касающихся жилья и отменявших поочередно: право наследования, купли-продажи, а потом и владения квартирой. Апогей настал сто лет назад, когда ВЦИК подписал декрет «Об отмене частной собственности на недвижимости в городах», и «рабочие отряды милиции» с матросами, солдатами и «непременными женщинами» — все согласно мечте Ленина — реально явились на пороги «богатых квартир». Наступала эра коммуналок и тотального обобществления, когда само понятие «частнособственнические интересы» превратилось в ругательство.
Справедливости ради заметим, что революционеры набросились на чуть живое: нет и не было в нашей стране ничего более мимолетного, чем частная собственность.
— Мало кто знает, но «приватизированным» российское жилье стало только после реформ 1861 года,— поясняет Ольга Бессонова, ведущий научный сотрудник Института экономики и организации промышленного производства СО РАН.— Скажем, до Александра II дворяне, даже когда Екатерина позволила им не служить и при этом передавать вотчины по наследству, не могли совершать сделки по купле-продаже или залогу имения без разрешения центральных ведомств. Только в эпоху Великих реформ фабриканты стали собственниками жилья при своих заводах, а крестьяне получили в индивидуальную собственность свои дома. И надо честно сказать, что этот эпизод, связанный с созданием слоя частных собственников в России, выбивался из ряда вон: наша страна всегда тяготела к «раздаточному» типу экономики больше, чем к «рыночному». Особенно это проявлялось в отношениях с недвижимостью. Механизм раздачи жилья под условие службы государству сложился у нас задолго до прихода коммунистов, и последние просто усовершенствовали его до предела возможного.
Залпом из нескольких декретов Советы фактически вернули в «государево лоно» весь жилищный фонд. И, обратив время вспять, сделали предельно заметной свою «раздающую руку» — так, чтобы не только купля-продажа недвижимости, но и всякий вздох в ее стенах совершался с разрешения «центральных ведомств».
Ничего личного
Привыкшие к «раздачам» жители советской страны, может, и не восприняли бы так болезненно отмену частной собственности, когда бы вместе с ней не отменялась интимная жизнь. Вождь революции уже после Октября ввел определение богатой квартиры, из которого следовало, что это «всякая квартира, в которой число комнат равняется или превышает число душ населения, живущих в этой квартире». Формула оставалась неприкосновенной до самого падения Советского Союза и на практике означала запрет человеку иметь личную комнату (даже «хрущевки» потом будут выдаваться по простому принципу: семье из двух человек — однокомнатную квартиру, из трех — двухкомнатную и так далее). Параллельно в обиход вводились новые термины, остающиеся с нами до сих пор,— «жилплощадь» и «коммунальное хозяйство», определявшие в отсутствие рынка и личной ответственности за свою недвижимость правила наделения человека квартирой и механизмы по ее поддержанию в нормальном состоянии.
В 1919 году Наркомат здравоохранения вычислил, что для «восстановления после ночного сна» человеку нужно 30 кубических метров воздуха, которые он может получить на 8,25 квадратных метра. Впрочем, даже такая жилплощадь считалась роскошью: в середине 20-х годов, согласно документам той эпохи, большинство советских обывателей довольствовалось 6,3 квадратными метра на человека. Требуемая плотность заселения достигалась превращением имевшихся квартир в коммуналки и строительством нового жилья «барачного типа», где каждый всегда был на виду, всем слышен и доступен для контроля.
— Существенная деталь: «коммунальным хозяйством» занялось НКВД — все старое городское имущество (по решению второго Всероссийского съезда советов в ноябре 1917-го) и все вновь возводимые постройки перешли под контроль именно этого ведомства,— рассказывает Марк Меерович, заслуженный архитектор РФ.— Большевики прекрасно понимали, что в России под пальмой не перезимуешь: тот, кто владеет жилищем, тот управляет и его обитателями. НКВД, распоряжаясь всей инфраструктурой городов, соответственно, получил над ними полный контроль. Жилье как таковое незамедлительно было превращено большевиками в мощнейшее средство управления населением через единовластную возможность предоставления крыши над головой и свободу отнять ее в любой момент.
В 20-е годы НКВД стал выпускать «Правила внутреннего распорядка в домах и квартирах», где прописал институт «уполномоченных по квартире» — ответственных товарищей, которым все жильцы должны были «своевременно представлять правильные и точные сведения о своем положении и заработке, а равно и о всех изменениях в этом отношении».
Горизонтальный контроль «всех за всеми» только усилился в 30-е годы вместе с практикой доносительства, идеально ложившейся на коммунальную почву.
— Нельзя сказать, что сопротивления этому не было,— замечает Алексей Левинсон, руководитель направления социокультурных исследований «Левада-центра».— Скажем, в конце 20-х количество жалоб населения в суды на политику уплотнения в Ленинграде так возросло, что пришлось создавать так называемые жилищные камеры при Народном суде. Ну а в некоторых частях СССР, например в Тбилиси (тогда в большой мере армянском), даже после уплотнений каждая семья сохранила свой вход с улицы в комнату, и это была хоть какая-то гарантия «личного пространства».
Масштабы возможного народного сопротивления проявили себя во времена нэпа. Тогда большевики, обнаружив, что жилищный фонд при военном коммунизме стремительно разваливается (отчасти от того, что квартплату отменили, отчасти от того, что новые хозяева — НКВД — были слишком заняты, чтобы заниматься сантехникой и электрикой), пошли на попятную. Разрешили «частную застройку», жилищную кооперацию и допустили институт квартирохозяев. Последний предполагал, что бывший хозяин квартиры (или вообще кто-то из состоятельных «бывших») мог взять ее в долгосрочную аренду, в соответствии с нормами «жилплощади» набрать себе жильцов по вкусу, собирать с них некоторую плату и перечислять установленную сумму в местные советы. «Хозяйские» коммуналки содержались на порядок чище, чем те, что остались в государственном «Тресте коммунальных домов», а кроме того, не допускали жилищных мезальянсов — заполнялись публикой определенного типа. И русский человек, вопреки расхожему представлению, продемонстрировал, что, даже не владея собственностью юридически, мог рачительно ее использовать.
— Однако сама советская власть не умела управлять «хозяевами», предпочитая сконцентированное население,— рассуждает Марк Меерович.— Поэтому, когда люди за свой счет обновили жилищный фонд (скажем, в 1924 году 72 процента жилья из вновь построенного было возведено частным путем), нэп прикрыли. Квартирохозяев лишили аренды и продолжили курс на обобществление быта. Ведь коммуналка — это не просто способ экономии на жилищном строительстве, это и орудие социальной инженерии. Лишив человека определенных помещений (кухни, туалета, гостиной), вы лишаете его многих сторон личной жизни, заставляя «отправлять» все функции городского образа жизни на виду или по месту работы: личная гигиена — душ и бани на производстве, культурные мероприятия — коллективные походы в театр, уход за детьми — государственные ясли и детсады и так далее.
После введения института прописки в 1932 году квартира получила сакральный статус «якоря» в советском обществе: нет заветной жилплощади и ты — никто. В качестве наказания законодательство уже предусматривало лишение квартиры за «нарушение трудовой дисциплины», а в качестве поощрения — раздачу личных квартир особо отличившимся (например, стахановцам). Вернулись и «уполномоченные по квартире». Теперь они назывались «ответственные квартиросъемщики», но функции выполняли все те же: подавать сигналы «наверх» о ситуации за закрытыми дверьми, ибо не осталось таких дверей, которые бы не могли открыть большевики.
Кто на раздаче?
Политика переселений и уплотнений серьезно изменила как состав городского населения (к 1932 году в Ленинграде уже 60 процентов рабочих жили в центре), так и само городское пространство (как раз центр — ранее респектабельный и ухоженный — оказался наводнен неопрятными коммуналками). Многие российские города не пережили этот бульдозерный натиск, утратив и исторический центр, и исторический облик. Но люди утратили, конечно, больше: как скромно сообщал официальный печатный орган «Известия ВЦИК» в августе 1926 года, «имеется уже несколько тяжелых случаев, когда волнения, страдания и мытарства, вызванные жилищными осложнениями, приводили к преждевременной смерти научных работников». По замечанию профессора НИУ ВШЭ Аллы Черных, для рабочих новые обстоятельства жизни тоже не стали подарком: вопреки проектам Ленина, людей из «подвалов» оказалось немного, а всех прочих приходилось переселять насильственно. Во-первых, господские «хоромы», поделенные на коммунальные клетушки, было дорого отапливать, во-вторых, до места работы приходилось добираться часами (заводы на окраине, общественного транспорта нет, извозчики дороги), в-третьих, городская жизнь лишала последнего подспорья — мелкого огородика, который зачастую оставался у вчерашних крестьян при их переезде на фабрики.
Ну а когда «квартирный передел» закончился, выяснилось, что сама советская элита не в силах жить по высоким стандартам социалистического быта. «Дома специалистов», проектировавшиеся уже в сталинские времена, предусматривали в каждой квартире кухню, ванну, постирочную, кладовку, сушильный шкаф, комнату для прислуги и два входа. Страшно сказать — в тамошних туалетах предустанавливалось биде. Эти оазисы комфорта роднило с массовыми коммуналками одно — их раздавало государство; и привилегированные жители боялись «бдительных соседей» и ночных стуков в дверь точно так же, как рядовой советский обыватель.
Хрущев, освободив население от массовых репрессий и развернув типовое жилищное строительство, представил наконец-таки «экономику раздатка» в ее самом выгодном, до сих пор любимом россиянами свете — «работай на государство — получишь квартиру». Американский историк-русист Стивен Харрис, изучив массу документальных источников хрущевского времени (списки очередников на квартиру, жалобы в газеты, ЖЭУ и местные органы власти, книги отзывов на выставках мебели, протоколы собраний жильцов и встреч архитекторов с населением и прочее), в своей книге «Коммунизм на завтрашней улице» убедительно продемонстрировал, что скорость удовлетворения жилищных нужд конкретного гражданина в СССР целиком зависела от потребности в нем советской системы. Хваленая справедливость советского строя сводилась, таким образом, к абсолютно прозрачным правилам игры: будь дружен с государством — войдешь в долю. И как «продвинуться», и как выпасть из социальной нормы, было предельно понятно.
К 1986 году среднестатистический советский человек располагал 15 квадратными метрами жилплощади, и Михаил Горбачев в рамках программы «Жилье-2000» обещал довести этот показатель до 22 квадратных метров к началу нового тысячелетия. Сегодня, согласно разным статистическим данным, обеспеченность жильем в России составляет от 23 до 25 квадратных метров на человека. Так что советского идеала мы все-таки достигли, приобретя попутно целый класс новых собственников: согласно Росреестру, 78,8 млн человек в России в прошлом году являлись прямыми владельцами жилья.
— Впрочем, частная собственность в городах у нас до сих пор не распространяется на клочки земли, на которых, как соты, выстроены квартиры, — отмечает Марк Меерович. — То есть по европейским стандартам собственниками в полном смысле слова большинство российских горожан назвать нельзя. Право распоряжения городской землей или суверенное право обладания приобретенной городской недвижимостью спокойно попирается властью под предлогом «развития» городов или «улучшения жилищных условий».
Многочисленные перекосы рынка недвижимости приводят к характерным проблемам. Например, как выяснили исследователи фонда «Хамовники», проведя комплексный мониторинг российской строительной отрасли, показатели ввода новостроек и обеспеченности населения жильем в сегодняшней России слабо коррелируют друг с другом: люди отдельно, рынок — отдельно. А значит, «экономика раздатка» продолжает играть свою важнейшую роль, обеспечивая государственной «жилплощадью» целые профессиональные группы граждан и многочисленные льготные категории. Ольга Бессонова, в частности, уверена: в конце 2000-х в России завершился переход в новому, «контрактному раздатку», в котором рыночные и раздаточные отношения, наконец, пришли в равновесие. Кто может — покупай, кто хочет — иди на государеву службу, вставай в очередь…
Поэтому парадоксальная реакция россиян на вопрос социологов «Кто должен обеспечивать вас жильем: государство или вы сами?», где большинство — затрудняются ответить, а оставшиеся разделяются на два равных лагеря, может быть не нонсенсом, а показателем нового общественного согласия, укорененного глубоко в российском представлении о «государевом пайке».
0
75.00
