Официальный приём фашистского вождя вызвал скандал. В Италии своё возмущение высказала коммунистическая партия, причём публично, а в СССР случившееся рассматривалось на политбюро, которое отреагировало не менее негативно. В то время происходило становление советской дипломатии, и на Кузнецком Мосту (там располагался Народный комиссариат по иностранным делам) ещё не вполне понимали, как общаться с буржуазными государственными деятелями и зарубежными коллегами-дипломатами. Слишком свежа была память о Гражданской войне и иностранной интервенции. Сразу после революции поддержание общепринятых, цивилизованных контактов с «проклятыми империалистами» вообще казалось чем-то несуразным. Пренебрежительное отношение к дипломатической службе первого наркома по иностранным делам Льва Троцкого хорошо известно. Он говорил: «Вот издам несколько революционных прокламаций к народам и закрою лавочку». Что толку в дипломатии, когда «весь мир насилья» будет вот-вот разрушен до основания? Считалось, что единственную пользу она могла принести лишь как средство разжигания революционного пожара.
Когда в 1918 году Владимир Ленин инструктировал советского представителя в Швейцарии Яна Берзина, то прежде всего подчёркивал важность информационной и нелегальной работы: «На официальщину начхать: минимум внимания». Миссия Берзина продержалась в Берне около шести месяцев — её выдворили за ведение революционной пропаганды и подрыв внутренней стабильности, которой швейцарцы так дорожат.
Ситуация изменилась в начале 1920-х годов, когда стало ясно: мировая революция скоро не произойдёт и с буржуями придётся как-то сосуществовать. Был дан старт полосе признаний, и одной из первых западных держав, которая установила политические и торговые отношения с большевиками, стала Италия. В декабре 1921 года де-факто, а в феврале 1924 года — то есть уже после захвата власти фашистами — де-юре, в полном объёме. Темнеменее идеология по-прежнему оказывала огромное влияние на внешнюю политику и дипломатию СССР. Советские послы назывались полпредами (полномочными представителями), от дипломатов требовалась скромность в одежде, при проведении официальных мероприятий роскошь и экстравагантность не допускались. При этом в Москве тщательно следили, чтобы деятельность загранучреждений не вызывала конфликтов с коммунистическими и другими левыми партиями.
В Италии положение было особым, там правил фашистский режим, считавшийся самым страшным врагом рабочего класса и его знаменосца — СССР. Правда, с ним успешно развивалось торгово-экономическое сотрудничество (как позже и с гитлеровской Германией), но крайне важным было соблюдать приличия, что упустил из виду Юренев. Он неосторожно поставил государственные интересы выше идеологических, за что и поплатился.
Полпред пригласил дуче пообедать ещё в мае или начале июня, то есть вскоре после акта взаимного дипломатического признания. Шаг вполне правомерный и разумный в дипломатической практике. Муссолини приглашение принял, но визит тогда не состоялся, потому что разразился политический кризис, связанный с тем, что фашистские молодчики похитили и убили депутата-социалиста Джакомо Маттеотти. Режим устоял, страсти улеглись, Муссолини вспомнил о приглашении и заявил, что готов посетить советскую миссию. И вот тут-то следовало подумать: можно ли в новых условиях, когда все левые и демократические силы были возмущены действиями фашистов, принимать дуче. Полпред исходил из того, что отказ нанесёт ущерб двусторонним отношениям, и званый обед состоялся.
«Мои гости, — докладывал Юренев в центр, — явились во фраках, с лентами и всяческих орденах на белоснежных жилетах и на бортах фраков. Мы были в смокингах. Муссолини имел очень усталый вид. Постепенно он оживился, много рассказывал об итальянской опере, разговор носил отвлечённо-салонный характер». Потом «за кофе поговорили более серьёзно». Муссолини «уверял, что Румыния никогда не получит санкцию Италии на аннексию Бессарабии» (произошла в 1918 году и не признавалась советским правительством), и «было сказано ещё много других приятных слов». Дуче пообещал устроить дружественный приём советскому крейсеру «Воровский» — в ответ на визит в СССР итальянского крейсера «Мирабелло».
Москва и Рим стремились к взаимному сближению, и у Юренева были основания считать: раз обед в миссии завершился успешно, это оправдывает проведение такого мероприятия. Во всяком случае, полпред не ожидал, что оно вызовет столь широкую и резко отрицательную реакцию. Итальянские коммунисты категорически осудили обед с Муссолини. Хотя Юренев разъяснил свои мотивы лидеру компартии Антонио Грамши, это ничего не изменило. В резолюции Исполкома КПИ говорилось, что коммунисты выступят публично в прессе «против акта Сов. Посольства для того, чтобы снять с себя ответственность за столь грубую политическую ошибку».
Одновременно в центр из Рима поступили два политических доноса (жанр, который всегда был в чести у советских властей). Первую реляцию сочинил сотрудник римского отделения РОСТА, Российского телеграфного агентства, В. Антонов. Она была адресована руководителю агентства в Москве Якову Долецкому, который в свою очередь ознакомил с ней Георгия Чичерина, ставшего после Троцкого во главе Наркоминдела.
Донос был написан безграмотно, но с революционной прямотой: «не могу не поставить Вас в известность до чего доводит стремление наших тов. дипломатов отмежеваться от коммунизма», — лихо излагал Антонов, обвиняя Юренева в том, что тот дал Муссолини «(хоть и небольшой) политический козырь». И в других грехах тоже: «Неделю назад т. Юренев воспротивился, чтобы на закрытом собрании ком. ячейки был заслушан доклад о политическом положении в Италии в данный момент на том основании, что “Муссолини остаётся у власти, и если узнает хотя и не содержание доклада, но просто факт обсуждения положения в связи с делом Маттеотти, то будет потом мстить”. На возражения т. Юренев отвечал, что если даже до Муссолини дойдёт слух о том, что было в нашей миссии закрытое собрание коммунистов, то он будет подозревать нас в попытках руководить работой итал. компартии».
Автором второго доноса, поступившего непосредственно Чичерину, был советник посольства Александр Макар, который под предлогом мнимой болезни отказался принять участие в приёме. Юреневу, по его словам, он предлагал уехать в отпуск, чтобы избежать обеда с Муссолини, но полпред не внял этой просьбе. В обстановке политического кризиса, резюмировал Макар, режим Муссолини «не мог не воспользоваться поддержкой, которую ему оказывала Соввласть в лице своего итальянского представителя».
Вопрос об обеде с Муссолини поставили на политбюро. Юренев в депешах в центр как мог оправдывался и объяснял: «Увильнуть мне от приёма никак невозможно. Придётся выполнить свой долг». Подчёркивал, что он принимал «министра иностранных дел и его ближайших сотрудников, а не лидера фашистов и его сподвижников». Дополнительно указывал, что, несмотря на фраки с лентами и смокинги, «обед был очень скромен» и «обычного на приёмах у итальянцев шампанского у меня не было».
Несмотря на эти аргументы, в начале июля политбюро приняло постановление, категорически осуждавшее Юренева, ему было велено представить свои объяснения. Чичерин, который не находил действия полпреда столь уж неуместными, попытался его защищать, обращая внимание на «смягчающие обстоятельства». 14 июля он направил Сталину, Зиновьеву, Каменеву и другим членам политбюро письмо, в котором говорилось: «Полученное мною вчера постановление Политбюро о т. Юреневе показывает мне, что Политбюро не было ознакомлено с уже имеющимися в нашем распоряжении обстоятельствами дела. Ознакомившись с ними, оно, я думаю, по крайней мере, дополнит своё постановление».
Упор делался на том, что Муссолини, дескать, «сам себя пригласил», «основываясь на разговорах, имевших место в момент приезда в Рим т. Юренева». Чичерин сообщал, что он «тут же послал телеграмму т. Юреневу с вопросом», нельзя ли «пустить» это известие в буржуазную прессу, чтобы придать «совершенно другой характер всему инциденту», и в этом случае «вместо укрепления престижа Муссолини, получится, наоборот, признак слабости: он-де сам напрашивался к обеду». Завершал своё послание нарком так: «Что касается истребования объяснений у т. Юренева, то… отказать Муссолини значило бы нанести ему личное оскорбление и ухудшить наше международное положение. У т. Юренева не хватило остроумия, чтобы из этого выйти... Он очевидно почувствовал себя в тупике и не счёл возможным охлаждать наши отношения с Италией. Я хотел бы знать, не дополнит ли Политбюро своё постановление».
Политбюро не «дополнило», во всяком случае так, как хотел этого Чичерин. Довольно наивная попытка изобразить дело, будто Юренев не приглашал Муссолини, а просто «имели место разговоры», едва ли кого-то обманула. В итоге рассыпа́лась вся конструкция доводов о том, что дуче «сам себя пригласил», и в этой связи можно было, дескать, политически ослабить его позиции. Возможно, к мнению Чичерина прислушались бы, если бы он твёрдо, без экивоков ограничился главным: в той ситуации отказ Муссолини действительно мог оскорбить его и ухудшить отношения с СССР. Но нарком не решился. А что касается оговорки о том, что Юреневу не хватило остроумия, то она ещё больше смазала предпринятый демарш.
На полях письма Чичерина кто-то (не исключено, что один из членов политбюро) начертал карандашом: «Почему не прибегнул к способу уклонения». Чтобы найти такой способ, требовались не только остроумие, но и недюжинная изворотливость.
Не сработала и вторая записка Чичерина в политбюро, отправленная в тот же день. В ней он давал понять, что проблема состояла не в конкретном решении Юренева, а в том, что в СССР всё ещё не было чёткого видения протокольных правил для советских дипломатов. Указывал, что «вопрос о правилах поведения советских представителей заграницей довольно-таки сложен и относится не только к этикету, но в гораздо большей мере к развитию контакта с правительственными, торговыми и банковскими сферами каждой страны», предлагал основательно его проработать и для этого проконсультироваться с Христианом Раковским (этого известного революционера и политического деятеля в 1923 году направили полпредом в Великобританию). «Будучи в столице сильнейшей мировой державы, — писал Чичерин, — он лучше всего может на практике оценить, что именно требуется от нашего представителя практическими соображениями, и что именно может считаться излишним и даже вредным».
23 октября 1924 года политбюро приняло заключительное постановление по вопросу об «обеде для Муссолини». Приглашение дуче «на приёмы, обеды и т. п. в течение ближайших месяцев признали недопустимым». В этой связи отменили в полпредстве в Риме официальный приём по случаю очередной годовщины Октябрьской революции (туда Муссолини уж точно пришлось бы позвать). А для маскировки, чтобы избежать нежелательного резонанса, поскольку итальянцы с лёгкостью могли «сложить два и два», отменили аналогичные приёмы и в других странах, с которыми у СССР имелись дипломатические отношения.
НКИД было велено «заменить Юренева на посту полпреда в Риме», на эту должность назначили Платона Керженцева. Новый глава миссии сразу убедился в том, что решение политбюро оказалось опрометчивым. Уловкой с повсеместной отменой официальных приёмов итальянцев провести не удалось. Своё свидетельство оставил Дмитрий Флоринский, заведующий Протокольным отделом НКИД: «Т. Керженцев обращает внимание на затруднения, возникающие из факта неприглашения Муссолини; благодаря этому как ответственные работники М.И.Д., так и другие министры вынуждены занимать сдержанную позицию и уклоняться от приглашений полпредства, а это, понятно, отражается на его работе».
Что касается Юренева, то он сохранил свой статус и после этого возглавлял советские миссии в таких крупных странах, как Персия, Австрия, Япония и Германия. Последнее назначение пришлось на 1937 год и оказалось весьма непродолжительным. В Берлине Юренев успел проработать всего несколько месяцев. В ноябре, сразу после официального приёма по случаю «национального дня», его отозвали в Москву и арестовали по обвинению в троцкизме, контрреволюционной деятельности и шпионаже. Дипломата приговорили к «высшей мере». Вполне возможно, что ему припомнили и обед с Муссолини.
Спустя два года Москву дважды посетил министр иностранных дел Третьего рейха Иоахим фон Риббентроп для подписания советско-германских документов — Договора о ненападении с секретным протоколом и Договора о дружбе. Главного нацистского дипломата принимали с помпой — с торжественным банкетом в Кремле и посещением Большого театра. На этом фоне римское faux pas пятнадцатилетней давности воспринималось как нечто заурядное и малосущественное. Времена менялись, советская дипломатия эволюционировала и всё меньше заботилась об идеологической чистоте, ставя на первое место текущие государственные и политические интересы — конечно, как их понимало руководство страны во главе с Иосифом Сталиным.
0
119.00
