ТОП 10 лучших статей российской прессы за
Окт. 7, 2016

Кто-то видит в Есенине поэта русской традиции, точно синтезирующего в себе десятки линий отечественного стиха — от Пушкина и Лермонтова, Тютчева и Кольцова до Блока и Клюева. Отдельные лучи собираются в голове деревенского мальчишки-подчитчика и переплетаются в единый светлый луч, кажущийся таким естественным в своей простоте. «Задымился вечер, дремлет кот на брусе. / Кто-то помолился: «Господи Исусе». / Полыхают зори, курятся туманы, / Над резным окошком занавес багряный».

Для иных же он — самый дерзкий модернист, смелее и языкастее Маяковского, понятнее и четче Хлебникова.

Но озлобленное сердце никогда не заблудится, Эту голову с шеи сшибить нелегко. Оренбургская заря красношерстной верблюдицей Рассветное роняла мне в рот молоко.

И холодное корявое вымя сквозь тьму Прижимал я, как хлеб, к истощенным векам. Проведите, проведите меня к нему, Я хочу видеть этого человека.

По своей энергетике, нечеловеческому напряжению этот монолог, конечно, одна из вершин русской поэзии.

У одного лишь утверждения о рязанском самородке не будет никакой бинарной оппозиции. Есенин — поэт, влюбленный в Русь до умопомрачения. Пропитанный ею до каждой клеточки. Его патриотизм, русскость — это и естественное самоощущение, и осознанная идейная позиция. «Моя лирика жива одной большой любовью, любовью к родине. Чувство родины — основное в моем творчестве».

Жить на Руси, жить Русью, принимать Русь в любых ее проявлениях — центральный нерв есенинской поэзии. «Радуясь, свирепствуя и мучась, / Хорошо живется на Руси». Он богохульствовал, большевизанствовал, хулиганил, но никогда не сказал о Родине ни единого дурного слова.

Напротив, наперекор русофобам, отождествляющим заграницу с раем, Есенин превозносит свою Русь и над раем, и над заграницей. Ощущение почвы для него естественно, как воздух, а русофобия местечковой интеллигенции представляется ему пошлой дрянью, высмеянной в «Стране негодяев» в лице «гражданина из Веймара» Чекистова.

Я ругаюсь и буду упорно Проклинать вас хоть тысячи лет, Потому что... Потому что хочу в уборную, А уборных в России нет.

Странный и смешной вы народ! Жили весь век свой нищими И строили храмы Божие... Да я б их давным-давно Перестроил в места отхожие.

Есенин предвидел, что и столетие спустя «туалетный» дискурс останется умственным потолком для креативного класса, состоящего из потомственных Чекистовых.

Эта уникальная патриотическая чистота мысли крестьянского сына, так отличающая его от многих вышколенных поэтов-интеллигентов, имела огромное охранительное значение для русской нации в ХХ веке. Вынутый после Великой Отечественной из-под спуда забвения, Есенин оказался на долгие десятилетия главным поэтом простонародья, единственным официально разрешенным советской властью стихотворцем с русской этнической темой.

Его популярность определялась, конечно же, прежде всего нащупанной им трагедией перелома между селом и городом. Он пережил и выразил главный переворот в жизни тех поколений, которые политикой коллективизации и индустриализации были выброшены в «каменные джунгли». Щемящая боль ностальгии по старому бытию на природе и в избе, духота нового городского и барачного существования — все это отзывалось в десятках миллионов сердец рабочих и инженеров, учителей и офицеров, милиционеров и блатарей. Невольным «блатным» поэтом Есенин, кстати, стал не столько из-за своего хулиганства, сколько из-за того, что отразил разрыв с почвой, столь характерный для уголовной среды.

И вот эта тоска о счастливом прошлом четко обобщается Есениным словом «Русь». Русь — его утопия, его Китеж, его Небесный град, после которого не надо ничего другого. Мир есенинских переживаний выражается понятием «русское».

Неприглядная дорога, Да любимая навек, По которой ездил много Всякий русский человек.

Эх вы, сани! Что за сани! Звоны мерзлые осин. У меня отец крестьянин, Ну а я крестьянский сын. <...>

Как же мне не прослезиться, Если с венкой в стынь и звень Будет рядом веселиться Юность русских деревень.

Есенин стал той точкой сопротивления русской самости, русской мечты в душе простого человека, не отягощенного теориями и идеологиями, зато любящего мед родной поэзии и сладость традиционного романса. Ведь помимо прочего он хорошо пелся. Его Русь прорастала в советском обществе, как трава, как непрошеная березка, как хитроглазая земляника, заглушая старательно высаживаемые квадратно-гнездовым методом сорняки интернационализма, космополитизма, русофобии и западопоклонства.

Могли верещать о братстве с далекой Анголой вожди, трепать победу над религиозными предрассудками лекторы, испускать яды эзопова языка интеллигенты. Но звучало есенинское: «Русь» — и душа переставала слушать радио. В ней начинала вибрировать одна лишь мысль: «дайте родину мою». Дайте хоть перед смертью. Положите «меня в русской рубашке под иконами умирать».

Комочком горячего пепла жила есенинская Русь в сердце, покуда не довелось ей обернуться снова птицей феникс...