ТОП 10 лучших статей российской прессы за
Янв. 20, 2022

Я решила написать сначала введение, в котором ответила на самый часто задаваемый вопрос, который и вы мне задали. Если его перефразировать, назвав вещи своими именами: а не рановато писать в 35 лет мемуары? Мне и самой было интересно, зачем я за это взялась, почему. Вот захотелось, и все.

— Вы очень откровенно пишете на многие деликатные темы. Например, как вас отвергали в любви. Трудно признаться в том, что ты несовершенна, что ты была когда-то жалкой, что тебя не любили...
— А что в этом такого? Когда человека не любят, часто проблема не в нем.
— Ладно, а о физических недостатках? Редкая девушка напишет, что вот у меня усики, мне про это говорил мужчина, которому я нравилась. Или признается: мне пишут, что у меня нет груди, я как бревно. Вы же тем самым подставляете себя под удар! Теперь все станут присматриваться, есть ли у вас на самом деле эти недостатки, а раньше просто не замечали.
— Ой, я даже об этом не думала, мне это в голову не пришло.
— А еще вы пишете о том, что в общении с ребенком наломали дров, часто на сына срывались и вам стыдно. Об этом люди в лучшем случае рассказывают только друзьям, но не всему свету.
— Просто мне хочется, чтобы матери, которые совершали такие же ошибки, поняли, что они в своих грехах перед детьми отнюдь не одиноки и что можно все наладить! Но вообще, в последние годы я перестала зависеть от мнения других людей. Даже если кто-то прочтет мою книгу и поймет, что нам не по пути, то и хорошо. И незачем ему тратить время на то, чтобы обращать внимание на меня, на мои работы и так далее. А я, может быть, даже и не буду знать, что за человек во мне разочаровался. Ну и смысл переживать?
— Есть такая распространенная позиция у артистов, когда они говорят: я все сказал своими ролями.
— А я вот уверена, что невозможно полностью выразиться только через творчество. Иногда в творчестве человек транслирует фантазию о себе самом, каким бы он хотел себя видеть или какие пороки хотел бы в себе заглушить. Творчество — это преломленный луч. А слово, если ты в состоянии говорить честно и не пытаешься представить себя человеком, которого на самом деле не существует, — самая простая возможность выразить себя. Но тут уже дело веры. Верит читатель в то, что написано, или не верит.
— Мне показалось, что это очень честная книга.
— Я не вижу смысла тратить время жизни на написание нечестной книги. Для создания иллюзий у меня есть кино.
— Почему вы решились так подробно рассказать, что долго и тяжело с раннего детства болели атопическим дерматитом? Предполагаю, это из-за того, что болезнь не только доставила много проблем, но и сформировала вас, повлияла на характер и вообще на всю жизнь.
— Безусловно. Я рано поняла, что главное — быть здоровой, а не красивой. Мне важно было о болезни написать. Но при этом ни в коем случае не хотелось спекулировать на этом. Мне не хотелось бы, чтобы мои мэмуары (обязательно напишите через «э»!) выглядели отчаянной попыткой вызвать к себе жалость или придать какую-то значимость происходящим в жизни событиям. Мне просто хотелось о себе рассказать. Была у меня, конечно, одна цель, которую я прямо не вербализировала…
— Какая?
— Я написала книгу, чтобы как можно больше людей поняли, что я женщина, а не девочка.
— Ну да, когда вы выскакиваете из дома в футболке и шортах, к вам, наверное, подростки подходят знакомиться…
— Да, это вечная проблема. Такие казусы на каждом шагу. С Дмитрием Певцовым до начала съемок «Ангела в сердце» мы не виделись, нас утвердили по отдельности. В первый съемочный день он зашел в вагончик, чтобы познакомиться, увидел меня — и остолбенел, все его мысли читались на лице. Но я его успокоила: «Дмитрий, не волнуйтесь, я уже мать!»
— Этой истории тоже нашлось место в книге. Но моя любимая часть про Украину — ваши детские воспоминания.
— Ой, как я билась за это! Изначально пришел запрос чуть сократить эту главу, мне сказали: слишком много про детство. Но и как было отказаться от насыщенного яркими подробностями рассказа о жизни в селе у бабушки на Украине, например? Я все летние месяцы детства там провела! Теперь въезд туда мне закрыт, и я не могу увидеть очень пожилого деда. Это чудовищно и нелепо. А бабушка давно умерла.
Писать про уход бабушки было тяжело. Когда я писала, то поговорила и с папой, и с его братьями. Сначала позвонила старшему: «Дядя Вова, я книгу пишу, и я вынуждена вас об этом расспросить. Если вам совсем тяжело, смело отказывайтесь». Он достаточно бодро начал, светло, с улыбкой, а потом были очень сложные воспоминания. Многое в книгу не вошло. Так получилось, что, когда бабушка умерла, дедушке об этом не сказали, чтобы ему не стало хуже. Обманывали, что она в реанимации. И когда пришло время бабушку хоронить, братья посовещались и поняли, что, если сейчас все уедут на похороны, дед поймет, что что-то произошло. И дядя Вова сказал: «Братья, давайте я останусь с отцом как старший, а вы езжайте». И потом он мне рассказывал, как прощался со своей мамой, когда ее увозили из больницы…
Помню, как другой мой дядя — Саша — плакал на похоронах. То, как он землю на крышку гроба кидал, — одно из самых ярких трагических воспоминаний в моей жизни. Я тогда была абсолютно как в тумане, как во сне. Даже не плакала, сработал какой-то защитный механизм. Я видела: передо мной в гробу человек, похожий на бабушку, но будто не она вовсе. Моя мама на похороны свекрови, с которой они были очень близки, приехать из Перми не смогла. А когда прочла эпизод о бабушкиной смерти в книге, сказала: «Катя, спасибо тебе, я осознала, как все же хорошо, что я не была на похоронах. Пускай у меня мама Зина останется в памяти стоящей с такой хитренькой улыбкой на пороге сеней».
— Читая вашу книгу, представляешь, как менялась страна, быт людей. Как ваши родители потеряли деньги, когда, продав после переезда в Пермь вашу интинскую квартиру, положили деньги на рублевый счет и во время кризиса 1998-го они обесценились. Как это было страшно… Есть эпизоды про кино, но не так много. Мне казалось, их будет гораздо больше.
— Про кино я что-то сокращала, но по этому поводу у меня меньше всего сожалений. Мне кажется, что изнанку профессии я там достаточно подробно осветила. О самых экстремальных съемках в фильме-катастрофе «Метро» я рассказывала. Я тогда была беременная. И, кстати, не одна. Ребенка ждала и Елена Панова, жена режиссера Антона Мегердичева. Мой сын и дочь Лены родились с разницей в несколько дней. Я читала Герману про ночь, которая предшествовала его рож­дению, а потом про сам день рождения, он три раза просил перечитать эту главу. Слушал, слушал и сказал: «Мама, мне кажется, когда люди будут это читать, они все будут плакать!» Я спросила: «Почему?» Сын не вспомнил довольно сложное для ребенка слово «трогательно», но его ответ был о слезах радости и сочувствия.
— Вы написали, что виноваты в расставании с отцом Германа…
— Нет, я написала: «За то, что мы расстались, ответственность беру на себя». Ответственность — не вина, это совершенно разные вещи. Я не испытываю чувства вины за свой жизненный выбор.
— И сразу у меня возникает мысль, что вы тогда влюбились в другого мужчину.
— Я не боюсь домыслов в данном случае. Читатель может позволить себе любые фантазии, покуда я не считаю нужным освещать подробности. Глобальные причины и критические поводы для разрыва могут быть разными. Каковы бы они ни были, итог один — распад потенциальной семьи. Возьмем вашу гипотезу. Когда кто-то в паре влюбляется в другого человека или партнеры взаимно перестают любить друг друга — это финал взаимоотношений. И зрелые психологически люди не станут мучиться во имя приличий или ради детей или малодушно ждать другой вариант, у этого пути есть глубокие психологические причины, наращивавшие мощь на протяжении долгого времени. Их исследование неминуемо будет касаться другого человека, и я не считаю уместным делать публичный разбор. Для меня важно, чтоб люди, читающие книгу, поняли, что расставание — это больно в любом случае. А самое важное — сделать выводы и жить дальше, веря в свои силы и понимая, что любовь есть труд человеческого самосовершенствования и взаимного познания.
— Герман часто спрашивает о том, почему вы расстались?
— Он спрашивал, конечно. Пока рано рассказывать ему подробно о причинах и фактах, но сыну я объяснила, что иногда мужчина и женщина перестают друг друга любить. А это значит, что они не хотят больше вместе жить, вместе решать проблемы и иметь общие радости, перестают хотеть целовать друг друга, обнимать, делить постель. С ребенком неизбежно приходится говорить о сложных вещах доступным для детей языком, максимально упрощая понятия. Например, начиная с периода того расставания сын часто слышит от меня фразу: «Я пойду заниматься с психологом». Я давно объяснила ему, зачем мне это нужно, и повторяю при необходимости. Герман знает, что мне было грустно и трудно и что я хотела быть для него хорошей мамой, а не раздраженной и подавленной, поэтому мне понадобился такой доктор для души. При этом я сделала все, чтоб сын не искал виноватых. «Так произошло, мы с папой оба хорошие люди, пусть и не хотим стать мужем и женой и не будем вместе, мы оба любим тебя, и это главное». Такой ответ достаточен и наименее травматичен для ребенка, как мне кажется.
Иногда говорить на щекотливые темы с детьми приходится неожиданно. Я читала Герману главу моей книги и немного забылась, не пропустила, а прочла вслух одну весьма неудобную для обсуждения фразу: «Можно иметь безграничное количество сексуальных партнеров, но это не закроет брешь внутри». И Герман спросил, кто такие сексуальные партнеры. Мне пришлось, насколько было возможно доступно, рассказать это девятилетнему ребенку. Почему, например, не все люди, которые занимаются сексом, любят друг друга, и чем это отличается. А откуда берутся дети, сын у меня знает давно. С момента первого вопроса на эту тему мы всегда говорили сыну, что ребенка создают мама и папа, мамина клетка, папина клетка соединяются. В 6—9 лет ребенку уже можно рассказывать об анатомии полового акта, но очень аккуратно, пособий на эту тему сейчас, к счастью, много. Важно не смущаться самому и сделать разговор как можно легче, при этом информативным. Но это по запросу. Если у ребенка появился запрос, значит, ты как хочешь выкрутись, но выжми из себя ответ. Потому что его вопрос никуда не исчезнет. Про презервативы тоже рассказывала. Герман как-то услышал о них из рекламы и видит упаковки регулярно в мини-барах отелей. Станет постарше, будем говорить о том, что презерватив нужен не только для того, чтобы не забеременеть, а в первую очередь для того, чтобы не заболеть чем-то. У меня проблем в обсуждении сексуальных вопросов с сыном нет. Мой муж тоже готов спокойно с Германом поговорить на любые темы. У них хорошие отношения. Герман понимает, что это не отец. Но Руслан для него значимый взрослый. Есть такая категория в психологии — значимый взрослый. Вот у них такие отношения.
— Герман похож на вас? Он в чем-то педант. Мне понравилась его идея в белый блокнот записывать свои хорошие поступки, а в черный — плохие. Кто-то это реализовал уже?
— У меня не получается ежедневно вести дневник. Я себя корю за это.
— Вы вообще вели когда-нибудь дневники?
— Я писала их очень долго — с 11 до 19 лет, пока не уехала из Перми. Были потом еще попытки — за год буквально по три-четыре записи. Я просто поняла, что, если начинаю свой день описывать от начала и до конца, это занимает часа два минимум. Не знаю, как я буду находить выход из этой ситуации, потому что каждый день что-то интересное происходит, какие-то диалоги, встречи. И не хотелось бы забывать. Ну, надо что-то с таймингом придумать.
— На что еще хочется больше времени?
— Ой, на все. На танцы, на живопись, на книги, на самообразование очень его не хватает. Но даже если я уберу все взаимодействия в социальных сетях, мне это особенно времени не выиграет.
— Какие у вас мечты?
— Начать мечтать. Я человек, который не мечтает. Вот бы научиться!
— А не хотелось вам полететь в космос?
— Нет, вообще. Когда начались пробы в фильм «Вызов», я даже не верила, что актрису и правда отправят в космос, к тому же у меня недовес. И я сразу закрыла для себя эту тему, как дверь в какой-то коридор. И даже не было никаких метаний в ту сторону. Ну, значит, это просто не мое.
— А что — ваше? Я слышала, что вы хотите получить режиссерское образование. Но ведь раньше вы говорили, и вполне аргументированно, что даже актерского образования получать не хотите…
— Если бы мне не нужен был официальный документ, чтобы когда-нибудь преподавать и чтобы получить звание, я бы, возможно, так и не пошла учиться. Когда только начала сниматься в кино, врала, что окончила Пермский институт культуры. Теперь пришло время сделать ложь во благо правдой. Мне нужен диплом актрисы, и я его получу. Но не только ради документа. У меня огромный пробел в знаниях в области искусств. Я с удовольствием его восполню! Я люблю учиться.
— А на режиссуру вам для чего?
— Чтобы расти дальше, реализовываться. Я бы хотела снимать кино. Режиссура дает куда больше возможностей личных высказываний, чем актерство.
— Где и у кого хотели бы учиться?
— Я бы хотела за границей. Мне больше нравится то, что я вижу в зарубежном кино, чем в русском. У меня есть один очень хороший друг, итальянский фотограф и режиссер Джон Пеппер. И он мне сказал, чтобы я обязательно с ним связалась, когда соберусь учиться на режиссера. Он подскажет, куда надо идти, чтобы за короткие сроки получить то, что нужно. Иногда не нужно рационализировать свои решения, а нужно пойти по зову сердца. Хочется — и все. Возможно, следующее сравнение покажется кому-то не­удачным, но все же рискну. Когда люди хотят иметь детей, они ведь не думают, зачем им это нужно, они просто хотят всей душой дать жизнь плоду их любви (если, конечно, они в здоровых отношениях и не преследуют с помощью рож­дения ребенка определенных целей, как то: привязать партнера и тому подобное). А фильмы — это дети смелого духа кинематографиста, выращенные из взглядов персоналии, которыми личность хочет делиться с миром.
— Что касается детей не абстрактных, а вполне себе реальных, вы хотели бы еще родить?
— Конечно, мы с мужем хотим детей. Однако всему свое время, и мы не торопимся с этим ответственным шагом.
— Выходит, ваши желания сейчас такие: хочу диплом об актерском образовании, хочу режиссерское образование, хочу ребенка когда-нибудь и чтобы меня воспринимали как взрос­лую…
— Все так. Тридцать пять лет — это переходный для любой актрисы возраст. А в случае моего типажа все еще сложнее. Я считаю, что моя внешность, на первый поверхностный взгляд, не соответствует моему содержанию. Есть в этом некий диссонанс. Как ломать стереотип в контексте профессии, мне пока до конца неясно. Плюс законы старения, одни для всех, никто не отменял. А я рискую в 50 лет быть в глазах режиссеров не мудрой 50-летней женщиной, а хреновато выглядящей девочкой со странным старым лицом. (Улыбается.).
— В каких фильмах вы сейчас снимаетесь?
— В нескольких. В сериале «Шаля­пин». Меня пробовали изначально на Иолу Торнаги, первую жену Шаляпина, но не утвердили, потому что, как ни крути, на итальянку не похожа и, опять же, по типу моего лица меня сложно состарить гримом. А у них там один и тот же артист играет возраст и двадцать, и сорок. Мне лично кажется, что для артиста это не очень выгодно. Каким бы потрясающим ни был грим, взгляд двадцати- и сорокалетнего человека — «две большие разницы», это невозможно подделать. В итоге я сыграла Татьяну Репину — первую любовь Шаляпина. Роль небольшая, но интересная. И еще я снимаюсь в военной картине о летчиках. Название произносить пока нельзя. Но роль у меня там главная.
— Хочу вернуться к книге. Вы очень откровенно написали о том, как портится репутация на съемочной площадке. Вернее, о том, как рож­даются сплетни вокруг людей, и в частности вокруг вас. За что вас могут не любить?
— За требовательность. Я понимаю, что всякий раз рискую, когда прямо высказываю свою позицию в работе. Иду на это осознанно. Но это страшно несправедливо — называть меня стервой, потому что, на мой взгляд, стервы заточены на то, чтобы сделать другому человеку больно. Я не хочу никому делать больно. Не совершаю подлостей и бесчестности. Не требую ничего, не предусмотренного моим контрактом или общепринятыми этическими нормами. Хочу, чтоб и другие люди выполняли свои обязательства, предполагаемые их местом на съемочной площадке. Хочу, чтобы всем в итоге было хорошо и не стыдно и чтобы мы все гордились результатом, которого достигли вместе, как команда. Но если хочешь завести себе врага, укажи человеку на его ошибки. Скажите гримеру: «Не курите, пожалуйста, без пинцета или без мундштука перед тем, как делать мне грим». Человек подносит к моему лицу свои руки. И я имею полное право просить, чтоб они не воняли сигаретами. Как сделать это таким сахарным и при этом искренним тоном, чтоб не сквозила даже тень недовольства, я не знаю. И вот один человек воспримет мою просьбу нормально, другой скажет, что я стерва. Да, нам не нравится, когда другие люди указывают на наши ошибки, но чем отличается сильный человек от слабого? Сильный эту критику переварит, сделает выводы и в следующий раз не допустит ошибки. А слабый скажет, что тот, кто ему сделал замечание, просто ужасен…
Мы снимали сериал, и в одной из сцен была четкая задача от хореографа-постановщика — короткая юбка. Когда мы начали мерить костюм, поняли, что он не подходит. Переделывать в костюмцеху отказались. А по сути, нужно было схватить эту юбку, пойти в свою мастерскую, обрезать до нужной длины изделия со стороны талии, прострочить край и заново вставить резинку. Ну да, это заняло бы какое-то время: если шить грубыми стежками — минут двадцать. Но что предпочли сделать люди? Препираться. И мы все стояли и спорили. А на следующий день мы с хореографом-постановщиком получили характеристику: «Эти стервы две…» Простите, почему?
— А с режиссером спорить приходилось?
— Бывает иногда. Не переходя на личности, без оскорблений, просто относительно каких-то творческих решений. Вот он тебе говорит: «Сделай так». Ты спрашиваешь: «Почему?» Он тебе не может ответить. Но режиссер должен уметь объяснять артисту. Я очень часто теперь стала говорить: «Ну послушайте, актриса же не проститутка. Если мне заплатили деньги, это не значит, что я должна делать то, о чем вы меня попросите, не понимая зачем. И это же нормально — задавать вопросы!»
В общем, когда я читаю какие-то био­графии и там написано, что у человека был сложный характер, я сто раз поду­маю, верить ли этой формулировке. Потому что, как правило, людьми со сложным характером именуют тех, кто просто называет вещи своими именами и очень неравнодушен к тому, что делает. С той же силой, с которой я люблю людей, я спускаю семь шкур и с себя, и с других, когда дело касается работы. Да, грешу тем, что не хватает терпения долго сохранять дружелюбный тон и не раздражаться, но вы попробуйте елейничать, когда вам за шиворот гидрокостюма для согрева вдруг начинают лить очень горячую воду вместо сто раз оговоренной теплой. Непрофессионализма и невнимательности у нас по всем фронтам в стране в переизбытке. Это единственное, что меня по-настоящему злит. При этом я надеюсь, что сама объективно оцениваю свои профессиональные способности и вижу все бревна в своих глазах. А еще я всегда надеюсь, что мне укажут на моменты дискомфорта в коммуникации, а не станут шушукаться на спиной. В сплетнях нет никакого толка для работы, но они могут незаслуженно сломать жизнь. Не надо множить зло. Надо нам всем учиться конструктивному диалогу. Я бы хотела, конечно, стать мягче и терпимее. Можно, наверное, обладать умением делать замечания, не задевая ничьего самолюбия. Но где взять столько времени? Мы не можем тратить бесконечное количество часов на дипломатию, если можно сказать: «В конце-то концов, давайте работать».
— А как вы реагируете, если недипломатичны с вами, если критикуют? Например, вы же предполагаете, что не всем ваша книга понравится.
— Могут и покритиковать. Я спокойно к этому отношусь. У меня есть друг, писатель. Он был одним из первых, кто узнал, что я собираюсь писать. И он меня поддержал: «Попробуй, это же так интересно!» А потом я прислала ему одну из глав, и он сказал: «Это замечательно для оперативно написанной биографии». И вот вроде бы похвалил, но в осадке ты чувствуешь, что, с точки зрения писателя, сделанное тобой — простенько. Ну что, я буду из-за этого расстраиваться? Я понимала прекрасно, что я не потрясла его воображение, не прыгнула выше головы. Я надеюсь, что моя жизнь в дальнейшем будет наполнена удивительными событиями, я открою в себе какие-то новые грани, проверю свою философию на жизнеспособность и годы спустя у меня будут весомые поводы и моральное право написать новую книгу. А уж чтоб она была лучше нынешней с точки зрения чистой литературы, я постараюсь. Но и та, которую вы можете уже сейчас взять в руки, на мой взгляд, хороша, и ее главное достоинство — искренность. Это мое сердце на бумаге.