ТОП 10 лучших статей российской прессы за
Дек. 16, 2021

Съемки приморских сцен проходили в Адлере. Мы с мамой в свободное время ходили на море. А папа с Гайдаем работали даже по завершении смены. Усаживались вечером вдвоем на веранде гостиницы за бутылкой вина и переписывали сцены, запланированные к съемке на следующий день. Сегодня понимаю, что для такого рода импровизаций требовалось немало мужества, потому что сценарий утверждался специальной комиссией задолго до начала съемок и любое отклонение от генеральной линии необходимо было «пробивать». Иногда какие-то нестандартные ходы предлагали и другие артисты. Леонид Иович отвечал: «Давайте попробуем снять. Хотя нам все равно никто не разрешит взять это в фильм — ну хоть сами посмеемся». У самого Гайдая юмор был немного циничным и мрачноватым. Я никогда не видел, чтобы Леонид Иович смеялся. Если кто-нибудь рассказывал анекдот, от которого все хохотали как безумные, Гайдай мог просто сказать: «Смешно». И это была высшая оценка. Папин же юмор был иного склада — легкий, светлый. Поэтому мнение Никулина было так важно Гайдаю. Помню, как дорабатывали в сценарии сцену падения Геши Козодоева перед логовом контрабандистов. Вместе Гайдай, Никулин и Каневский придумывали иностранный язык, на котором контрабандисты будут ругаться. Изначально планировалось, что при монтаже на экран выведут субтитры на русском. Перевод должен был быть примерно таким: «Что ты наделал, глупая вонючка?» — «От глупой вонючки слышу». Оставалось придумать аналог на иностранном языке. Гайдай рассуждал: «Вонючка — это скунс. Значит, будет так — крокэ скунс тобл шляхт». Отец кивал: «Сильно». — «А второй бандит пусть ему отвечает: «Крокэ скунс мордюк тобл шляхт». — «Здорово! А почему «мордюк»?» — «Да я вчера опять с Мордюковой поругался, — отвечал Гайдай. — Мелкая месть». Правда, при монтаже субтитры заменили закадровым голосом. И вместо «вонючки» мы слышим в переводе «старый осел». Что означает слово «мордюк» — для зрителей осталось тайной.

Нонну Викторовну Мордюкову я помню на тех съемках. Она очень боялась обвалов и в выходной отказывалась ехать со всей группой на экскурсию в горы. Общими силами ее уговорили. Уже на маршруте отец стал Мордюкову пугать: подбрасывал камни за ее спиной. Те с грохотом падали, а он кричал: «Нонна, началось!» В ответ перепуганная Мордюкова орала благим матом, а вся группа хохотала.
Кстати, про мелкую месть Гайдая в кино… Как известно, на съемках «Кавказской пленницы» у режиссера случился конфликт с Евгением Моргуновым. Теперь обратите внимание на начальные титры к этому фильму. Имя Юрия Никулина появляется на экране первым и мигает три раза, Георгия Вицина — вторым и мигает два раза, Евгения Моргунова — последним и не мигает вовсе… После «Кавказской пленницы» Гайдай сказал: «Все, с «троицей» я покончил — это отработанный материал». И он был прав, потому что попытки других режиссеров использовать «троицу самогонщиков» ни к чему хорошему не привели. Папа тоже был против того, чтобы сниматься в образе Балбеса у других режиссеров, но его буквально заставлял, давя на жалость, Моргунов: «Мне жрать надо, а в кино работать не зовут. А без тебя и этих съемок не будет!» Евгений Александрович вообще деликатностью не отличался. Бывало, он просил у отца приглашения на цирковые представления. И Моргунову выписывали места в ложу. Но в какой-то момент папа перестал организовывать ему приглашения, потому что давали Моргунову, например, три места. А «Бывалый» делал приписку «плюс шесть» и приходил с целой с оравой, которую сотрудникам цирка требовалось как-то рассадить... Георгий Вицин же существовал совершенно на ином полюсе — был отстраненным от всего. С ним коллеги встречались в основном на сборных концертах. Пели песню из «Самогонщиков», рассказывали какие-нибудь байки, получали гонорар и расходились.
Одна из моих любимых картин Гайдая с участием папы — «Деловые люди» по новеллам О. Генри. А я этого писателя очень люблю, знаю почти наизусть. По-моему, лучше, чем Гайдай, О. Генри никто не экранизировал. Отец в этом фильме вместе с Ростиславом Яновичем Пляттом (нашим соседом по подъезду дома на Бронной) сыграл в новелле «Родственные души». Папа исполняет роль грабителя, который пробирается в особняк. В качестве натуры выбрали Дом литераторов на Поварской улице (тогда улице Воровского). Там красивая старинная ограда, подходящая архитектура. На «Мосфильме» артистов загримировали, переодели и в сумерках повезли к Дому литераторов (ограбление-то ночное). Отцу на студии выдали реквизит — американский кольт 45-го калибра — настоящий, но не боевой, просверленный. И ради шутки отец этот кольт приставил водителю к голове и стал командовать: «Так, тут поезжай направо, теперь сворачивай налево, здесь прямо! Не оборачиваться! Смотреть на дорогу!» Все хохотали, в том числе и водитель. А на подъезде к Дому литераторов их обогнали и подрезали две «Волги». Из машин выскочили вооруженные люди: «Всем оставаться на местах, из машины не выходить!» Оказалось, какой-то постовой заметил, что водитель управляет автомобилем под дулом пистолета, и сообщил в КГБ. Организовали перехват. Конечно, во всем быстро разобрались. Но старший группы захвата предупредил отца: «Товарищ Никулин, вы так больше не шутите! Мы могли открыть огонь на поражение».
Последней комедией Гайдая и Ни­кулина стала экранизация «12 стульев» Ильфа и Петрова. Перед запуском картины Леонид Иович позвонил отцу: «Выбирай для себя любую роль второго плана». Папа перечитал книгу и ответил: «Вижу для себя только две роли: гробовщика Безенчука или дворника Тихона. Но, Леня, зачем ты берешься за это произведение? Ты же испортишь книгу». — «Знаю, — ответил Гайдай. — Но лучше я, чем кто-нибудь другой. Гробовщика у меня в сценарии нет, так что, считай, роль дворника твоя». Из всех экранизаций Ильфа и Петрова для меня, как и для многих, картина Гайдая самая любимая. А когда вышла (на мой взгляд, крайне неудачная) версия «12 стульев» Марка Захарова с Мироновым и Папановым, мы всей семьей сели к телевизору смотреть. Через 15 минут отец взял телефонную трубку и стал звонить Гайдаю. Все время занято. К концу первой серии папа дозвонился: «Леня, как дела?» — «Сижу дома — принимаю поздравления!» — ответил Гайдай.
Юрий Никулин много снимался и у другого выдающегося комедиографа — Эльдара Рязанова. Но с ним такой теп­лой дружбы, как с Гайдаем, не было. Да и роли ему достались не в лучших картинах режиссера: «Человек ниоткуда», «Дайте жалобную книгу»… Даже свою главную роль в комедии «Старики-разбойники» отец считал неудачей. Говорил, что плохо сыграл. Я не соглашался с ним. В этом фильме вообще замечательный актерский ансамбль — все играют искренне, артистам веришь. Просто сам сценарий изначально несколько надуманный, наивный, нежизненный. Картину после выхода критиковали не только киноведы, но и зрители. Видимо, этот факт оставил осадочек в памяти отца.
Конечно, в кино насильно никого не тянут — артист всегда самостоятельно принимает решение. Правда, киноартистам отказываться от ролей сложнее, ведь съемки — это их хлеб. Отец был в более выигрышном положении — у него за спиной всегда оставался цирк. Поэтому он легко отказывался от очень многих ролей в кино. А в годы его взлета и максимального успеха на рассмотрение приносили до пяти сценариев в неделю. Папа соглашался сниматься лишь в тех ролях, которые ему по-настоящему нравились. Имя режиссера и величина роли тут не имели никакого значения — по зову сердца он мог согласиться и на эпизод. Однажды отцу позвонил выпускник Высших курсов сценаристов и режиссеров Георгий Николаенко: «Я написал сценарий дипломного фильма. В главной роли вижу только вас. Понимаю, что это невозможно… Но вы хотя бы почитайте сценарий». Отец прочитал и сразу принял решение: «Буду сниматься!» И отработал без гонорара. Более того, он и Льва Дурова в эту картину лично пригласил. Фильм называется «…Тут недалеко…». Дуров работал в Театре на Малой Бронной, по соседству с нашим домом. Поэтому нередко забегал к нам кофе выпить, анекдот рассказать. Отец говорил про него так: «Лева — потрясающий рассказчик! Только постоянно врет».
Особую позицию в фильмографии папы занимает военная картина Алексея Германа «Двадцать дней без войны». За кандидатуру Никулина на главную роль Герману пришлось биться, потому что худсовет «Ленфильма» категорически был против — зачем, мол, на героическую роль советского солдата брать комика. Но режиссера поддержал автор сценария легендарный поэт Константин Симонов — вместе они смогли «пробить» Никулина через высокие инстанции. Знали, артист сам прошел войну, сражался под Ленинградом.
В бытность корреспондентом мне довелось участвовать в съемках телевизионной программы о войне. И я договорился с папой, что он расскажет на камеру какие-то фронтовые истории. Как известно, участники боевых действий не любят говорить о своих подвигах и военных буднях. Вот и мы с папой говорили не о боях, а о юморе, о шутках, которые помогали пережить самое страшное.
Был случай, когда во время блокады отцовскую дивизию мобилизовали рыть окопы. Население города было на это уже не способно — люди собственных рук поднять не могли, не то что лопату. Поэтому солдатиков, которые получали хоть какое-то питание, отправили на эту работу. «Шли мы на позицию долго, — рассказывал папа, — дождь идет, грязи по колено. На месте нас встречает полуживой от усталости и истощения майор. «Инструмент взяли?» — спрашивает». Папа достал из-за голенища сапога ложку и ответил: «Взяли!» Все начали хохотать, и сразу стало легче. Ведь никакого другого «инструмента» у солдат с собой не было…
В свое время меня поразил папин рассказ о том, при каких обстоятельствах он получил медаль «За отвагу». Задачей их зенитной бригады под Сестрорецком было сбивать вражеские самолеты на подлете к Ленинграду. И вдруг пришло сообщение, что прорвались танки. Тогда зенитчики опустили стволы своих орудий и стали влобовую отражать танковую атаку — хотя зенитки не предназначены для этого. Папу представили к ордену Славы III степени. А потом его вызвал комбат: «Слушай, Никулин, пока ходатайство о твоем награждении рассмотрят, пока получим приказ о награждении, сколько времени пройдет — мы можем и не дожить. А медаль «За отвагу» я имею право тебе сам вручить». И отец, как Василий Теркин, согласился на медаль.
Вернувшись из Калининграда, где проходила киноэкспедиция картины «Двадцать дней без войны», отец рассказывал: «Герман, конечно, изверг. Безусловно, он профессионал, который привык добиваться результата. Но какой ценой! Оправданны ли такие методы?» Добиваясь от актеров в кадре жизненной правды, Герман на съемочной площадке стремился создать условия, приближенные к реальным. Но благодаря этому его фильмам безоговорочно веришь — в них настоящая, неприкрытая правда жизни. Поэтому Герман и снимал свои фильмы так долго. С этим связана одна забавная история. В перерыве между съемками отец общался с оператором картины Валерием Федосовым. Тот рассказал: «Недавно в Москве видел американский фильм. Кино так себе, но очень понравилось, как снято. В финале герой садится в поезд, закуривает и уезжает в новую жизнь, расставаясь с прошлым. Начинаются титры, а камера плавно отъезжает от лица героя. Сперва мы видим его через окно вагона, потом в кадре оказывается целиком вагон, потом весь состав, и, наконец, маленькая змейка поезда уползает за горизонт… И все это снято одним кадром!» — «А снимали-то как?» — спрашивает папа. «С вертолета». — «Ты только Герману эту историю не рассказывай! А то он сейчас тоже захочет на съемочную площадку вертолет. А денег на него нет, смета и так превышена. Съемки опять заморозят, и мы никогда этот фильм не доснимем. Молчи, хорошо?» — попросил оператора отец. Так и работали...
Чтобы добиться от Людмилы Гурченко, играющей главную женскую роль, необходимых эмоций в кадре, Герман доводил ее до слез, унижая перед всей группой. Папе работать было проще, от него такой эмоциональности не требовалось. И он старался всячески поддерживать и опекать Людмилу Марковну. Шутки Юрия Никулина не раз разряжали обстановку на съемочной площадке. В итоге Гурченко даже попросила разрешения называть его папой — ведь для актрисы ее собственный отец был самым дорогим человеком в жизни. В кадре артисты играли любовь, а в жизни стали друзьями. Папа бывал на премьерах и юбилеях Людмилы Марковны, а она приходила к нам в гости. Помню, однажды Гурченко и ее муж Костя Купервейс заскочили, как они выразились, «на пять минут». За эти пять минут Купервейс успел сесть к роялю, а Людмила Марковна запела. В итоге встреча растянулась на несколько часов — все были счастливы.
Меня часто спрашивают: «Каково это — расти сыном великого артиста?» Я отвечаю: «Папа стал «великим» не в одночасье». Мы знаем примеры, когда артист после премьеры фильма просыпается знаменитым. Так, например, было с Натальей Варлей — тоже артисткой цирка, которую вся страна узнала после выхода «Кавказской пленницы». Папа же приобретал свою славу постепенно. И когда к нему пришла кинопопулярность, он уже имел заслуженную цирковую славу. Поэтому лично я никаких ощутимых изменений в папиной и нашей жизни после выхода картин Леонида Гайдая не ощутил. Поклонницы, как у Андрея Миронова, у нас под окнами не стояли — папа не был героем-любовником. Правда, ему писали письма… И много. Часто просили денег. Помню такое: «Дорогой товарищ Никулин, мы с другом поспорили: кто в кино лучший артист. Мой друг говорил, что N, а я утверждал, что вы. В результате мы подрались — я его ударил… И вот уже два года сижу в колонии. Пожалуйста, пришлите 10 рублей на сигареты»… Откуда только письма не прилетали, хотя отправляли их порой на самые неожиданные адреса. Чаще всего писали: «Москва. Цирк. Юрию Никулину» или просто «Москва. Никулину». А однажды пришло письмо «Москва. Кремль. Никулину». И ведь дошло!
По городу отцу приходилось передвигаться на машине — пешком было невозможно. Люди подходили и за автографами, и руку пожать, и обнять. Хорошо еще, что мобильных с фотокамерами не существовало. Но завести разговор, излить любимому артисту душу — милое дело. Особая категория поклонников — люди пьющие. Некоторые поджидали папу возле дома. Он выходил — они тут как тут: «Юр, дай денег на бутылку». Либо: «Сообразим?» На оба случая отец придумал две гениальные отмазки — они выручали всегда. Когда просили денег, говорил: «Мужики, с собой только 25 копеек на хлеб, все остальное жена отбирает». — «Надо же, — сочувственно возмущались алкаши, — и у тебя отбирает! Все они змеи — у меня такая же!» А на предложения выпить отец отвечал: «Извини, второй день в завязке. Нельзя». Мужики относились с понимание­м.
Однажды мы попали в нештатную ситуацию, когда любовь зрителей могла стоить отцу жизни. Цирк гастролировал в Казани, а в соседних Набережных Чел­нах в это время шло активное строительство завода КамАЗ. И секретарь горкома партии этого города позвонил папе: «Юрий Владимирович, у нас строители работают в три смены, света белого не видят, приезжайте, пожалуйста, к нам — выступите перед работягами». Конечно, папа отказать не мог. В Набережные Челны взял с собой меня. Здание горкома располагалось на центральной городской площади, от которой лучами расходятся улицы. Туда пригнали два грузовика, составили их вместе, борта опустили — вот тебе и сцена. Выставили микрофон на стойке. А мы тем временем, окруженные местными чиновниками, сидим в здании. Папа рассказывает какие-то анекдоты — все, конечно, в эйфории. Наконец говорят: «Юрий Владимирович, пора — народ уже собрался». Мы выходим. Отец от крыльца здания проходит всего несколько метров до этих грузовиков, по приставной лесенке поднимается на «сцену». И вдруг я слышу оглушительный рев толпы. Перед грузовиками стояло несколько милиционеров — жиденькое такое оцепление… Этих милиционеров смели сразу, после чего напирающая толпа стала припечатывать впереди стоящих лицами к машинам. Грузовик, на котором стоял папа, угрожающе зашатался. При этом было видно, как со всех улиц к площади продолжают стекаться люди. Еще немного, и жертв было бы не избежать. Слава богу, одна женщина из организаторов смекнула, что надо делать, и крикнула отцу: «Быстро назад!» Сама же схватила мегафон и объявила: «Товарищи, концерт отменяется по техническим причинам. Порвали провода от микрофона. Товарищи, сохраняйте спокойствие». В ответ к ней протянулись руки в наколках, изо ртов, поблескивающих металлическими зубами, понеслись выкрики: «Давай сюда Никулина, а то сейчас…» Женщина не стушевалась, прямо в мегафон закричала в ответ: «Я тебя сама сейчас…» Толпа расходилась еще полдня, а Юрий Никулин так и не выступил перед трудящимися. Вот от такой зрительской любви становится по-настоящему страшно.
Именем отца я никогда специально не пользовался. Хотя фамилия обычно сама за себя говорила и, конечно, давала какие-то расширенные возможности… Начало 80-х годов, 8 Марта. Нужны цветы. А это — страшный дефицит. Отец говорит: «Поезжай на улицу Горького, там рядом с Елисеевским гастрономом есть большой магазин «Цветы». Поднимись на второй этаж, и там тебе выдадут все необходимое: и на семью, и мне на работу». Приезжаю и вижу, что в магазин стоит очередь из мужиков, как в Мавзолей. В руки дают по три чахлые гвоздички. Я, стыдливо опустив глаза, протиснулся бочком внутрь и устремился на второй этаж. А там 6-метровые потолки, длинная лестница — незаметно не прошмыгнешь. Ужасное чувство неловкости не покидало меня, пока поднимался. На втором этаже вижу такую картину: длинный, как верстак, обитый жестью стол, на котором охапками лежат красные розы — крупные, размером с кулак. За этим столом, распихав цветы, сидят два мужика в грязных белых халатах: директор магазина и его заместитель. Перед ними натюрморт: нарезанная ветчина со слезой и бутылка французского коньяка — ясно, что продуктовый набор доставлен прямиком из Елисеевского. На полу сидит жирный кот, которому кидают эту ветчину. Глядя на все это, я испытал тягостное чувство стыда. Цветы, правда, взял. И хотел было бежать обратно — подальше от этого позора. Но меня остановили: «Подожди, надо же так упаковать, чтобы тебя по пути не порвали «очередники»…»
Вообще,­ для Юрия Никулина закрытых дверей не было. Но, как ни удивительно, на наших жилищных условиях это долго никак не отражалось. Популярный артист цирка и кино ютился с семьей в коммуналке. Да, постепенно наша жилплощадь увеличилась до трех комнат, но все же не отдельная квартира. При этом у папы уже давно была проторена дорожка в Моссовет. Благодаря своему авторитету и популярности он регулярно «выбивал» квартиры для коллег и друзей. Однажды, когда папа в очередной раз явился ходатайствовать о жилье для какого-то товарища, его самого вдруг спросили: «Юрий Владимирович, что же вы все о других беспокоитесь? А сами как живете?» — «У меня все замечательно», — ответил папа. В процессе разговора выяснилось, что «все замечательно» у него в коммуналке. Чиновник тут же распорядился подыскать достойную квартиру для Никулина. Так мы переехали в двушку на Бронной. Вчетвером: родители, я и бабушка.
Один папин приятель — сын эмигрантов из Харбина — жил в Австралии. Там они и познакомились во время гастролей Московского цирка. Завязалась переписка. Помню, дядя Женя присылал нам в Москву календари с фотографиями коал, утконосов, кенгуру — такая экзотика! А когда это стало возможно, приехал в Россию сам. Ему на исторической родине очень понравилось, и однажды он обратился к отцу: «Юра, так сложно всякий раз оформлять документы — в посольстве жуткая волокита при получении визы… Может, что-нибудь придумаешь?» Папа придумал — написал напрямую Ельцину. И президент дал его другу российское гражданство. Сейчас дяде Жене уже 92 года, он в здравом уме и твердой памяти, вот только летать по 20 часов в Москву ему тяжело. Мы созваниваемся.
Отец охотно переписывался со многими своими друзьями, не говоря уже о семье. В благотворительном фонде «Цирк и милосердие», который он некогда создал, хранится многое из его переписки. К столетию папы с издательством «АСТ» мы подготовили книгу писем Юрия Никулина к своей матери и к своему товарищу Леониду Куксо (поэту, драматургу, режиссеру) «Счастье — это просто. Несерьезные серьезные письма». В этих письмах папа делился впечатлениями от стран, в которых гастролировал цирк, описывал забавные случаи и жизненные ситуации.
Папины феноменальное чувство юмора и богатый жизненный опыт оказались незаменимыми в передаче «Белый попугай». Капитанская фуражка, в которой папа много лет снимался в этой программе, хранится в мемориальном кабинете Юрия Никулина в цирке. Этот кабинет мы постарались сохранить в том виде, в каком он был при отце. Здесь выставлена и коллекция клоунов, которую папа специально не собирал — все они пришли к нему в виде подарков и сувениров, и награды отца. Среди них — медали за освобождение городов, за взятие рубежей, за победу над Германией; есть и ордена: орден Трудового Красного Знамени, два ордена Ленина. Интересно, что одну общественную награду из этой коллекции, полученную в мирное время, отец ценил наравне с боевыми. В 90-е годы мы организовали фонд помощи ветеранам цирка. И на 75-летие Юрия Никулина ветераны, чтобы сделать отцу подарок, сложились, но не деньгами, которых ни у кого не было, а серебром. Кто ложку фамильного серебра принес, кто колечко, а кто царскую монетку. Все это переплавили и на заказ отлили памятную серебряную медаль для Юрия Никулина. На ней выгравировано: «За доброту и милосердие». Отец говорил: «Дороже ордена у меня нет».
Отец, который никогда не стремился быть лидером или стоять в центре, существовал так, что люди сами вокруг него собирались. Так получилось и с цирком, который он возглавил по просьбе коллег, так стало и с «Белым попугаем». Никулин цементировал эту программу. Он обладал каким-то особым магнетизмом. И это не был магнетизм его славы или кинопопулярности — это был магнетизм человеческой души. Гена Хазанов говорил: «Для меня Юрий Никулин — как пуховый оренбургский платок. Когда холодно, ты им укутываешься, и становится теплее…»