ТОП 10 лучших статей российской прессы за
Апрель 1, 2015

А денег с собой на всё дело не было, оставила в гостинице. Я же только за чаем. А хозяин бутика, такой тоже весь стильный и прекрасный, лет восемьдесят ему, но ещё ого-го, волосы серебряные, шарф. Если ветер подует или осень пришла, французу не страшно, у француза есть шарф. Когда зима, это, конечно, сложнее: придётся поднять воротник.

Я хозяину говорю: ждите, я за деньгами. Он так: жду, понимаю. Я так глазами: верь, я вернусь. Он так бровями: какие могут быть сомнения?

Уходила со свёрнутой на спину на 180 градусов головой: позади ещё осталась масса прекрасного и не купленного: платье цвета «брызги белого на чёрном», ай, что говорить!

Вот вернулась я в гостиницу, чай сбросила, деньги хвать, в голове мечты, иду себе, пританцовывая и чувствуя разные чувства. Париж! Париж! Бульвар Сен-Жермен, и солнышко светит прелестно так, по-апрельски. Смотрю – стоит какой-то месье посреди тротуара, ведёт беседу с какими-то господами, а в руках у него длинная белая палка, и он этой палкой вертит: то взмахнёт ею, то поднимет, как удочку, то справа налево... Как странно, подумала я, проходя в метре от него, и приветливо так, по-апрельски, по-парижски ему улыбнулась. Как странно... Но додумать свою мысль не успела: месье с размаху крутанул своей палкой, сбил меня ею с ног, и я со всего размаху растянулась на асфальте бульвара Сен-Жермен, моего любимого, кстати. Хотя какая разница?

Сначала я упала на колени, проехалась на них, сдирая колготки и кожу, а потом, стало быть, и распласталась, сумка в сторону, евро веером, айпад отъехал, как большая плитка шоколада. Всё как в стихотворении «Рано утром на Тверской». Парижский народ тоже не реагирует.

Тут меня, конечно, разобрал дикий смех: лежу и хохочу. До меня дошло: месье, махавший странной белой палкой, был слепой и его собеседники тоже были слепыми − у них у всех тоже, осенило меня, были в руках белые палки. И вот сквозь смех я слышу, как он говорит довольным таким голосом: «Кажется, я кого-то сбил». А товарищи, тоже довольными голосами: «О!» Хорошо, значит, утро началось. Может, и дальше день хорошо пойдёт.

Ну, я собрала себя в кучку, осмотрела раны и дохромала до ближайшей аптеки, где мне промыли коленки и остановили кровь. Осмотрела себя в зеркале: лохмотья колготок хорошо гармонировали с моим изгвазданным манто и полуоторванным его рукавом. Хозяин бутика, которому я вручила чёрными кровоточащими руками свои перепачканные евро, тоже погасил во взоре небольшое изумление: уходила дамой – вернулась бомжем.

Можно подумать, это всё чисто случайно. Хотя я склонна усматривать повсюду знаки и символы. Возможно, Вселенная хотела мне сказать:

«Смотри, куда идёшь», или: «Ты падёшь жертвой слепых страстей», или, проще: «Куда тебе столько кофточек, тем более что синяя тебе мала?». Но в других-то городах ничего такого ведь не случается? Это Париж, специальное такое место.

И вот буквально на днях. Опять мне в Париж, проездом. Всего-то часа два в Париже: переночевать и ехать дальше. Времени в обрез, так что демоны вцепились в меня не откладывая. Прилетела я на ночь глядя. Впорхнула с 20-килограммовым чемоданом в поезд. (Вот спросите меня: зачем мне столько добра на тихом курорте? Спросите! Никто вам не ответит. Я потом удивляюсь, откуда у меня гематомы на пальцах.) Впорхнула, говорю, вздохнула, говорю, и вроде бы уже всё хорошо. Еду. Светло. Вокруг люди.

Как вдруг приходит мне эсэмэска: «Борис, дверной звонок не работает, звони на телефон. Ася».

У меня нет знакомых Борисов, Гребенщиков не в счёт, да и Аси обходят меня стороной. Кто эти люди? Или это не люди? Демоны, может, переговариваются? Знаки подают? Двери, значит. С дверями что-то не то. Я бодро откликнулась эсэмэской: «Ася, ошиблись номером!», но никто не отозвался. Демоны не отзываются.

Поезд, по плану, доходил аккурат до моей гостиницы, ни пересадок, ничего. Специально я так рассчитала, чтобы в глухую ночь не подвергаться превратностям.

Еду. И тут у меня за спиной, в пространстве между вагонами, начинается серия хлопков. Как бы небольшие взрывы. Поезд останавливается. Стоит. Медленно ползёт дальше. Снова стоит в туннеле. Едет. Опять хлопки, всё громче и чаще. Народ пригибается и смотрит в тёмные окна с опаской. В электрощите над моей головой зажигаются тревожные кнопки. Машинист по громкой связи бурчит что-то неразборчивое, народ начинает волноваться, поздние японцы волнуются: что он сказал? что он сказал? Наконец, совсем ужасный грохот, свет гаснет, поезд доползает до какой-то платформы, и граждане торопливо покидают вагоны. Выбежала и я со своими двадцатью килограммами. Где это мы? − спрашиваю. А с платформы говорят: «Это Гар-дю-Нор, билат».

Гардюнор так Гардюнор, такси возьму. Пошла по стрелкам к выходу. Толпа рассосалась, в полутёмном вокзале я одна, всё какие-то уровни, эскалаторы, ещё уровни, а навигация хуже, чем у нас, честное слово. Стрелки уводят в тупики, в глухие стены, в лестницы без эскалаторов. Наконец забралась я на какой-то верхний этаж: стрелки обещали мне выход в огни Парижа, обещали такси и людей. А выход у них там из метро по билетику. Сунешь билетик в автомат – двери откроются и выпустят тебя. Высокие такие пластмассовые прозрачные двери. Вот я сунула билетик, прошла, волоча чемодан, а двери раз! − и схлопнулись. Фотоэлемент посчитал мой чемодан за второго человека, безбилетного. За безбилетника створки руку мне не откусили – всё же сейчас гуманность, не всем назначают гильотину, − там щель приличная оставлена: чемодан я держу, вижу его, но доступ к нему утрачен.

А в этот чемодан я только что, в аэропорту Шарль де Голль, собственноручно уложила компьютер, айпад, паспорт, все деньги, все карточки, телефон и вообще всё ценное. Чтобы не держать это в сумочке в парижской-то ночи.

И вот я стою в пустыне, на каких-то полутёмных и пустынных задворках, ночью, отделённая от всего своего имущества непроницаемой, хоть и прозрачной стеной. Видит око, да зуб неймёт. Думаю, что какие-то сходные чувства переживает после смерти жадный богач: вот только что у тебя, мужик, всё было. И вот уж ты в гробу, нематериальный такой, лучистый такой, а счета и имущество достались другим, ха-ха-ха. Вот про что глухо переговаривались Борис и Ася.

Тут из полумрака сгустился негр. Он схватил мой чемодан, поднял его одной рукой высоко над перегородкой и опустил на моей, свободной территории. Я, конечно, гран мерси, мерси боку, но вслед за чемоданом негр и сам перемахнул через препятствие, не знаю уж как, и это мне совсем не понравилось.

Вы, говорит, не торопитесь? Давайте знакомиться, общаться, дружить. Очень, говорю, тороплюсь, а где тут такси у вас? А уже первый час ночи, и вокруг глухие задворки, парковки и тоскливая железнодорожная вонь, а там, вдали, где лица, тоже не совсем хорошо. «Слышны крики попугая и гориллы голоса», как пели студенты технических вузов в моей юности и даже раньше того. Народец на улицы вывалил соответствующий, мечта либерала: трансвеститы, проститутки, понаехавшие и другие обездоленные с тяжёлым детством и перспективой ещё более тяжёлой старости.

Я бегу туда, к спасительным трансвеститам и проституткам, а негр, поднимающий одной рукой двадцать килограммов выше головы, бежит за мной.

Меня, говорит, зовут Жоакинто. Вы мадам или мадемуазель? Давайте немедленно общаться, разговаривать, вместе проводить время. Вы ведь не спешите? Вот мой номер телефона. Возьмите мой телефон. Почему вы не хотите брать мой телефон? Почему не хотите общаться? В чем причина?

Вот как-то трудно с ходу объяснить, в чём причина. Вот нелегко бывает подобрать точные слова.

Наконец ушла в отрыв. Вот стоянка такси. А в голове очереди вертится мелкий горбун, показывает каждому палец: один? два пассажира? В нью-йоркских аэропортах всегда есть такой диспетчер, он суёт тебе какие-то памятки, подгоняет машину поближе, направляет, следит, чтобы не собачились. Почём мне знать, может, и тут так?

Подходит моя очередь, горбун тыкает мне один палец и немедленно начинает вырывать у меня из рук сумочку и чемодан. Небольшая борьба, сумочку я удерживаю, горбун цепко ухватывает чемодан и волочит его два метра до машины. И меняет поднятый палец на сложенную ковшиком ладонь: плати за услугу. Ах ты дрянь такая, так я и знала! Хрен тебе, навязанные услуги я не оплачиваю, тем более что деньги у меня только крупные, мелочи ещё не натряслось.

Далее следует безобразная сцена: горбун лезет в машину с криками и плевками, я отталкиваю его ногой, он рвёт дверцу машины, я её вырываю и захлопываю, визг и проклятья вослед отъезжающей наконец машине.

На моей могиле прошу начертать: «а также дралась с горбуном в Париже в полночь и победила». Ну, чтобы моя многогранность была полнее отражена.

Ладно, едем.

«Вас как везти?» − спрашивает таксист, тоже продукт распада колониализма. «В смысле? Меня − везти. Обычно. До гостиницы».

«Нет, ну как вы хотите? Быстро? Или?..» Час от часу не легче. Даже не хочу знать, какие тут возможны варианты. Дама села в такси, назвала адрес. Какие вопросы? Правда, подралась с горбуном, но это, наверно, привычная ночная жизнь. А что ещё ночью ждать на вокзале от дамы, верно? Так какие вопросы? Приехали. Таксист посмотрел на мою денежку, поскучнел. «Сдачи нету».

А, ну это не пройдёт, мы и в Иерусалиме такси брали, и, страшно сказать, в Шереметьеве. Понимаем. Нет сдачи − посидим, подождём, пока появится. Включила внутреннего буддиста, жду. Посидели.

Через три минуты сдача совершенно случайно нашлась. Пять евро в кармане у таксиста завалялись.

Ура! Почти дома. Очаровательный портье в гостинице, марокканский такой красавец, похожий на студента Сорбонны, ни паспорта ему вашего не надо, ни кредитки, вот ваш ключ, вот ваш лифт, и приятных вам снов!

И я вставляю магнитный ключ в дверь с блаженным ощущением того, что я доехала, добралась, всё преодолела и уцелела, что я шагнула с корабля на сушу, что мне не страшны уже ни Борис, ни Ася, нажимаю ручку двери, шаг вперёд − раздаётся душераздирающий вопль. Номер занят! На секунду моим глазам открывается незапланированное зрелище: старый негр уминает в кровати какую-то даму. Или мадемуазель. А может, ни то ни другое.

Логичным завершением вечера стало то, что я вылила дрожащими руками бокал вина на клавиатуру компьютера. Он прожил минуты четыре и перед смертью силился мне что-то сказать. Сначала он сменил языковую раскладку, но то были не буквы, а какие-то таившиеся в нём знаки. Я отчаянно тыкала в кнопки, но русский текст неудержимо превращался в волны, звёзды, знаки интеграла, полумесяцы и кораблики. Потом лист с текстом как бы свернулся в трубочку и ополз.

А потом наступила темнота.

P.S. На привале

Как-то раз я должна была улететь из Парижа в семь утра. А стало быть, регистрация начиналась в пять. А значит, до того надо было хотя бы успеть надеть на себя хоть что-нибудь и дотащиться на слабых утренних ногах с чемоданом до стойки аэропорта.

Самое разумное было в этом аэропорту и заночевать. И действительно, там нашлась гостиница для вот таких вот угрюмых предрассветных случаев: удобная, безликая, стерильная камера − постель да душ, а что ещё нужно человеку на привале посреди долгого пути?

Накануне ночёвки, вечером, в летних сумерках я ехала в эту гостиницу на поезде. Париж со своими сиреневыми туманами, золотыми мостами, серыми и овсяными домами остался позади, пошли сначала красивые предместья, потом предместья некрасивые, потом отвратительные, потом гаражи, склады, какие-то развороченные дворы с шинами, дождь, поля, полегшие выжженные травы, линии электропередачи, изнанки уродливых поселений, и снова дождь, и какие-то долгие шоссе с фурами, грузовиками, экономными козявками европейских малолитражек. И из окна гостиницы тоже было видно шоссе с бесконечно несущимися и мелькающими машинами, и дождь, и пожухлая трава обочин, и предотъездная печаль.

Я посмотрела, насладилась этой печалью, задёрнула занавески, рухнула в постель и благодарно провалилась в чёрный сон до рассвета, до Часа Быка.

И утром, закрывшись от мира душой, как устрица, чувствуя в себе лишь остаток ночного тепла и недоспанный сон, быстро, вместе с такой же нелюдимой толпой − у некоторых на щеке ещё оставался неразгладившийся отпечаток смятой подушки, − быстро добралась до аэропортовского поезда; двести метров показались мне километром булыжной дороги, но ничего; пять минут на поезде показались часом, но и это ничего; всё было терпимо, всё было выносимо, могло быть хуже. Родовая травма пробуждения была смягчена безликостью гостиничной комнаты; удар сознания, шок возвращения в этот мир, пощёчина реальности утихли быстро, забылись в грохоте десятков чемоданных колёс по рассветному асфальту: невольные спутники мои, такие же личинки, так же мрачно спешили прочь от ночного нашего инкубатора.

Это был аэропорт Шарль де Голль в селении Руасси. И что же? С того дня взбесившийся сайт, на котором я заказываю гостиничные билеты, осатанело зовёт меня туда, назад, в предвечные ячейки: «Татьяна! Спешите! Руасси ждёт вас! Татьяна! Ещё есть шанс! Татьяна, не упустите! Татьяна, последние номера!»

Он не зовёт меня в Париж, в уютную клетушку в Сен-Жермене с зелёной веткой в окне и средневековым воркованием птицы на этой ветке, он не зовёт в Андай, в номер, где из окна виден океан и голубые тучи Пиренеев, не зовёт в Сан- Себастьян, где океан и дождь входят в окна, как в распахнутые ворота, и я, не вставая из-за стола, вижу, что там, отлив или прилив, и в соответствии с этим знанием пью кофе или вино. Нет, он хочет вернуть меня, запихнуть в клетку, в ячейку, в пчелиную соту, чтобы за окном шоссе, и гаражи, и шины, и жухлая трава, и по траве, озираясь, бредёт куда-то понаехавшее население Франции, качая дредами и скалясь белыми зубами.